— Вы неискренни со мной. — Она взглянула ему прямо в глаза, так что он почувствовал какую-то парализующую его волю робость.
— Почему? — сразу же, словно оправдываясь, добавил: — Ведь кто-то должен взять это на себя.
Теперь он избегал ее взгляда, смотрел на верхушки деревьев, следил за полетом какой-то пестрой птицы.
— Мои личные чувства не имеют значения. Мне доверены определенные обязанности, и я стараюсь как можно лучше выполнить их. Разумеется, если бы я не был убежден в пользе своего дела, я поискал бы себе иное занятие.
— Вы всегда такой?
— Какой?
— Такой принципиальный. Это, должно быть, ужасно. Ведь я могу точно предвидеть каждый ваш шаг, даже каждый жест. Потому что заранее известно, как на то или иное обстоятельство должен реагировать первый секретарь уездного комитета.
Горчин молчал, криво улыбаясь, от ветки орешника остались одни обломки. Он слышал то, что она говорила, и слова ее ранили его самолюбие. Иногда ему хотелось прервать эту бойкую барышню, как он мысленно прозвал ее после их первой встречи. Но уже нарастало в нем чувство, велевшее посмотреть на нее другими глазами, отбросить обманчивое первое впечатление. Он чувствовал, что она не та беззаботная, холеная девица с цветной обложки французского иллюстрированного журнала, какой показалась ему вначале. Он знал теперь, что она умная и храбрая, доказательство чему дала их первая встреча в клубе и, позднее, разбор дела Вишневского. Слова же ее, так сильно задевавшие его сейчас, были всего лишь следствием строптивого характера и бунта ее коварного ума, не терпевшего никаких схем, даже самых достойных и признанных.
«Ты еще слишком мало знаешь жизнь, девушка. — Он не мог отказать себе в удовольствии сделать ей замечание хотя бы мысленно. — В тебе еще ничто не сломалось, ты не создавала ореолов личностям и не разрушала их собственными руками, не была судима и не должна была судить других. А отсюда и твоя насмешливость, твое отношение ко мне и людям моего типа, ты пользуешься затасканной схемой, которая, к сожалению, еще бытует в сознании большинства. А ведь, черт побери, этот «спутник агитатора», из которого ты выкроила меня живьем, когда-то тоже выполнял важную роль. Когда разные вопросы не были еще так ясны, как нынче, а многие другие опять-таки нельзя было слишком усложнять. Но как ей это все объяснить? И возможно ли это вообще? Она настолько моложе меня, к тому же она выросла совсем в другом мире. И нужно ли все всегда объяснять до конца? Не оставлять другим возможности иметь собственное суждение? Мне никто не помогал. Я все должен был сам…»