— Вам что, дурно? — спросила она, но тут женская заботливость взяла верх над любопытством. — Сейчас принесу воды.
Михал сел на ступеньки, свесил голову на колени. Ему уже было все равно. Он даже не чувствовал стыда оттого, что тело его так беспомощно. Он не был подготовлен к такому удару. Женщина сунула ему в руку кружку с водой, он отпил большой глоток, вода была холодная, с известковым привкусом. Михал открыл глаза. Лестничная клетка по-прежнему дрожала, точно пейзаж в утреннем, полном тумана и солнца воздухе. Это мрачное, затхлое помещение, где на всех дверях чьей-то неловкой рукой было выписано «К. + М. + В»[5], и число, это несчастливое число, которое он уже больше никогда не сможет забыть, — все внезапно рухнуло куда-то.
— Извините, — сказал он спустя минуту. — Высоко здесь. Сердце у меня сдает.
— Такой молодой человек! — удивилась женщина. — Значит, вы не за мебелью…
— Нет. Спасибо за воду. — Он протянул ей кружку и, опираясь о перила, начал спускаться вниз. Шел медленно, то и дело останавливаясь, в голове у него по-прежнему была пустота и медленно, больно пульсировало в висках.
«Сбежала, когда все уже решено так, как она хотела, когда я сделал этот дьявольски трудный шаг, сжег за собой все мосты, поставив все на одну карту… Почему она так поступила? Без единого слова, хоть бы письмо оставила какое-нибудь, хоть бы несколько фраз, как Эльжбета… Ведь она сама этого хотела. Почему же, почему? Не понимаю».
Ветер и холод подействовали на него оживляюще. Он немного постоял у тротуара, равнодушно рассматривая прохожих. Иногда какое-то лицо казалось ему знакомым, чей-то взгляд с любопытством задерживался на нем. Дождь все усиливался. Наконец Михал сел в машину.
— Домой, — сказал он водителю, не дожидаясь вопроса. Он знал, что в таком состоянии не может показаться в комитете, а уж тем более нормально работать и беседовать с ожидающим его Юзалей. Он закрыл глаза, его одолевала сонливость, трудно было пошевелиться, точно после чрезмерного усилия. Постепенно его охватывало чувство, близкое к безразличию.
— Давай-ка все-таки подъедем к комитету, Болек. — Он вдруг переменил решение. — Принесешь мне все письма на мое имя.
Он закурил, чтобы сократить мучительное ожидание и не думать, что может выйти из комитета кто-нибудь, у кого будет к нему дело и кого он должен будет отослать к заместителю, с которым с самого начала не находил общего языка. Когда они наконец двинулись дальше, он с облегчением вздохнул.
— Вы все еще плохо себя чувствуете, товарищ секретарь? — спросил Болек, и по тону его было ясно, что спрашивает он не из праздного любопытства, а действительно по-человечески озабочен состоянием товарища, который ему нравится и к которому он привязан.