Польские повести (Мысливский, Мах) - страница 327

— Насчет передового председателя сельсовета, — это, конечно, преувеличение. Я не скромничаю, где там. Просто не жду, пока найдется работа, сам ее ищу. Что начальство прикажет — выполняю без разговоров, быстро и как можно лучше. А весь этот шум вокруг меня — это из-за сельскохозяйственной артели. Здесь мне и впрямь есть чем похвалиться. У нас замечательные достижения: десять тракторов, техническая база, собственная мастерская и каждый год свыше ста тысяч прибыли. Ну, говорить я кое-как научился, вот наши уездные власти и пихают меня то на съезд, то на конференцию, недавно я даже был в Варшаве, там тоже выступал. Раз есть чем, почему бы и не похвалиться, пусть и другие знают об этом и пример с тебя берут. На последних выборах меня избрали еще председателем уездного объединения сельскохозяйственных артелей. Да, Затоня тоже избирали два или три раза, не помню точно. Ничего не скажу, мужик он был неплохой. Образования у него не было, но договориться с людьми он умел и вообще толковый был. Потому и результаты у него были приличные. Но секретарю Горчину этого было мало. Как-то сумел он там, в воеводстве, добиться, чтобы нам добавили средств, и тогда у нас уже движение пошло вовсю. Пока было спокойно, нам казалось, что все в порядке. А потом выяснилось, что нет, этого слишком мало, надо быстрее строить гаражи, обучать трактористов, а тех, что уже обучены, как-то удержать в деревне, чтобы они не бежали в город на фабрики и заводы. Ну и надо было организовать новые артели, а в старых-то тоже процент крестьян был не такой большой. Горчин тогда бросил лозунг: «Не артель в деревне, а деревня в артели». И давай как черт изо всех сил давить на весь наш актив. Я-то председатель выбранный, так сказать, по общественной линии, мне-то что. А вот Затоню и инженеру-агроному Калете постоянно доставалось. И уже пошел разговор, что должны мы Затоня снять, да он вдруг взял и сам заявление подал об уходе, ушел работать в госсельхоз. Однако дело на этом не кончилось, Затонь начал писать жалобы на Горчина, и сюда даже из Центрального Комитета приезжали… Вы, наверное, помните, да? Я защищал Затоня, потому что он столько лет проработал в объединении, но защищал до поры до времени. Видно, он сильно обозлил Горчина, потому что тот ходил вокруг него, пока не доказал все что хотел. И мужик сам себя закопал, сам голову под нож положил, да так, что его эти контролеры даже из госсельхоза хотели выбросить, но секретарь не дал, сказал, что хватит ему этого наказания, что оно его и так, наверное, как следует уму-разуму научит. Видно, человек он не мстительный или ему просто стало жалко ребятишек — у Затоня их целая куча! Потом я все про Затоня от самого секретаря узнал: Затонь брал деньги из кассы объединения и давал взаймы своим дружкам, которые его за это угощали водкой. Этакую кассу взаимопомощи устроил. А в бумагах они все так перемешали, что трудно было разобраться что к чему. Но контролеры разобрались, и те, кто деньги у него одалживали, в конце концов признались и дали письменные показания. Вдобавок Затонь, хоть и немолодой человек, стал принуждать к сожительству своих сотрудниц. В конце концов одна из них обозлилась и пошла жаловаться в комитет, потому что он пригрозил, что выбросит ее с работы, да еще с такой характеристикой, что ее нигде не примут. Мы все тогда поддержали секретаря Горчина. Такие грехи прощать нельзя. Справедливо досталось Затоню. Попади он на другого человека, так еще мог бы и за решеткой посидеть… А секретарь уездного Совета, о котором вы спрашиваете, Врублевский, был каким-то родственником Затоня и действительно делал все что мог, чтобы тот удержался на своем посту. За ним тоже всякие делишки водились. Председатель Цендровский до сегодняшнего дня злится на меня за это и так косо смотрит, как будто это я капал на Врублевского. Тот, правда, его подчиненный, но не всегда же председатель должен знать, когда и где его секретарь гуляет… Стыдно об этом говорить, я даже товарищу Горчину не хотел рассказывать, но он что-то пронюхал и так меня прижал, что пришлось перед ним, как перед ксендзом, исповедаться… Дураком я был, это факт, а они, из уезда-то, и давай ездить ко мне вовсю, поняли, что на дурака напали. И так они ко мне привыкли, что приезжали, как к себе домой. Если не лично секретарь, то начальник отдела или какой-нибудь инспектор. То пугали меня: с тем, да с этим, мол, у тебя плохо, — то хвалили. Не скажу, бывало, и награждали меня за борьбу с сорняками, с колорадским жуком или за что-нибудь в этом роде. Но от этих наградных немного оставалось, иногда даже добавлять приходилось. Сами знаете, какая зарплата у председателя сельсовета, а земли у меня кот наплакал. В доме — жена, трое малышей. Но я уже говорил — сам виноват, потому что я очень гостеприимный. Приедет кто-нибудь из уезда, конечно, хочется получше принять, а ведь один борщ да хлеб сухой на стол не подашь. Вот и открываешь бутылку. Одну выпили, они ставят свою, а потом опять моя очередь. И как повадились ездить, как повадились… Жена прямо жить мне не давала. И была права, это факт. Потому что, честно говоря, не на что уже было пару брюк купить… Ну и тогда секретарь Горчин приехал узнать, правда ли, мол, что о них говорят, я ему и поплакался. А он этого Врублевского еще в нескольких других местах на махинациях зацепил. Тот, оказывается, левые свидетельства выдавал и всякие послабления частным предпринимателям делал. Но Горчин, видно, хотел разузнать, поподробнее посмотреть, что это за человек, раз уж он стал проверять даже такие мелочи… Ох, и выругал же он меня тогда, как сейчас помню! «Вот дурак старый! — говорит, — не мог прийти ко мне рассказать. Ну скажи, куда должен идти член партии, если его обижают? В комитет он должен идти, к своему секретарю. Я их за это прикончу, так же как прикончил уже многих мерзавцев. И тебе тоже за твою глупость полагалось бы всыпать». Но потом подобрел. А меня прямо слезы душили все время. Потому что справедливо говорил. И поступил по справедливости.