Но чем? Как мочить? Я замялся, и тут рука сама нырнула за пазуху. Нащупала коровий рог. Теплый, тяжелый, он отлично лег в ладонь.
Не дамся!
Ни за что! Пусть бьют насмерть.
Дверь запричитала, ворчливая старуха.
Сквозняк колебал ее или страшный дед, не знаю. За этим скрипом я не сразу увидел главное.
Сперва я оценил змей.
Из спины старика торчали шланги или кабели, десяток, не меньше, они подрагивали, как живые, запускали волну судорог или свисали, как дохлые. К одному кабелю оказался прицеплен малой с рогаткой. Вот ты где. В углу скорчился, лицом в колени зарылся, гнида.
Его пуповина валялась, размотанная кругами по всему подвалу. Как она не путается, не перекручивается в этих коридорах? Я шагнул к мальчишке, и тут мой взгляд приковала рогатка, до нее десять футов, всего ничего, может, прыгнуть? Или сначала оттащить его за провод? Рог ощутимо ткнулся в ладонь, я поддался наитию, чиркнул острой кромкой, где он был отломлен от кости, по кабелю. На пол брызнуло мазутом. Черная жижа толчками покидала артерию. Пуповину мотало по полу обезглавленной змеей.
Мальчишка замычал, перевернулся на спину, руками вцепился в провод. Он жутко хрипел. Я не хотел так. Растерялся. Бежать? Звать на помощь? Затыкать хлещущую рану?
Вместо этого я спрятал рог и пошел к рогатке, до нее оставалось фута три. И вдруг завизжала скрипка!
Зря я посмотрел в ту сторону. Старик…
Черт! С него содрали кожу, собрали в косы, а те накололи на длинные спицы. Они торчали из загривка, напряженные, как скорпионьи хвосты. Каждая оканчивалась крючком, и за эти когти была прицеплена шкура на его лице. Фонари покосились и светили в разные стороны, отбрасывая пляшущие тени. Маскировка облезла со старика вместе с темнотой.
Старик неловко припал на колено, руками схватился за босые ступни распятого и принялся лицом елозить по этим кривым распухшим лопастям с огромными черными ногтями.
– Мээээй-упаа-ндааар, – мычал тот с креста. Ухо терзал дикий скрипичный гон.
«Чем он играет?»
Тело распятого усеивали круглые ожоги, размером с куриное яйцо. Через каждый была пропущена струна, все они сходились на его лице. Он не играл. Он пел.
Расстояние меж нами съежилось до пары дюймов. Какие там двадцать футов? Я видел поры на его коже. Глазницы подвешенного распирали огромные выкаченные шары, радужка лопнула, сквозь эти трещины сочился жидкий свет. Он тек по щекам, дурная белая краска. Свет обегал глубокие морщины вокруг рта… Рта?!
Бог мой, я увидел его рот. На лицо распятому словно прыгнула змея, пролезла в глотку, горло несчастного сокращалось, чешуйчатый хвост хлестал по животу и ногам, оставляя узкие глубокие раны, которые тут же затягивались. И при этом распятый пел.