Как мы ни скрывали от Малышки бесславный Каролинин конец, она все-таки оплакивала ее. Утешить ее было невозможно, она постоянно вспоминала глупую птицу, особенно перед сном, пока в качестве компенсации я не принес ей щенка. Это была девочка колли. Мы назвали ее Клеопатрой. Очаровательный клубок золотистой шерсти, из которого изящно выглядывала удлиненная ежиная мордочка.
Звезды, которые я зажег этим подарком в глазах нашей Малышки, никогда не горели с такой яркостью даже в расположении Южного Креста, ни тем более над Долиной Сусликов. Но вдруг мы обнаружили, что глазки нашего ребенка странно расширились и исторгли два ручейка, обильно огибающих маленький островок вздернутого носа.
На вопрос, почему она ревет, мы получили потрясающий ответ:
— Жаль, что наша Каролина умерла. Она бы так хорошо играла с собачкой!
Мы, вконец растерявшись, пытались внушить Малышке, что Клеопатра, в сущности, все-таки хищница и дружбы с ней Каролина, скорее всего, не пережила бы. Впрочем, вскоре стало очевидным, что собака столь дегенерирована постоянным генетическим отбором, что, живи она на свободе, запросто могла бы погибнуть по причине своей исключительной терпимости, а Каролина, скорее всего, выклевала бы ей глаза.
Из щенка Клеопатра превратилась в складненькую и в достаточной степени обидчивую даму, в обществе которой не полагалось повышать тон. Тем не менее это было единственное живое существо в нашем Триасе[29], как назвали мы наше жилище, хотя бы иногда послушное моим желаниям.
Мы льстили себя надеждой, что живой огонь оздоровит наше семейство и объединит вокруг пылающего очага, что мы станем читать нашему дитяти родившиеся в голове ее отца сказки, содержание которых отвечало бы чрезмерной впечатлительности нашей Малышки, то есть начисто исключало бы откармливание Бабой Ягой детей на предмет заклания. Такие посиделки должны были бы стать неким подобием тех длинных зимних вечеров в доме моих родителей, когда мы читали вслух трогательные рассказы Квидо Марии Выскочила[30] из католических календарей. Идиллия продолжалась до той самой минуты, пока я не осквернил этого великого писателя, сделав вольный перевод «Иисус Мария — Гоп-Гоп».
Но более всего нас с женой «обрадовало», что рядом, по соседству, проживал известный уголовник Франтишек Коула. В течение нескольких вечеров мы сидели, вооружившись старым отцовским ремнем, в ожидании нежелательного визита. Но Коула, оказывается, успел измениться к лучшему. Он женился, возил по улочкам коляску, в которой сидел его замурзанный сын, уже теперь похожий на маленького мафиозо. Отец нянчился с ним с примерной нежностью и о своем уголовном прошлом вспоминал как о периоде невинных забав, свойственных переходному возрасту.