— Как там? — спросила она, не двигаясь с места, — Пашка. Фотий.
Как они? Ника пожала плечами. Она не видела Марьяну ни разу, с того вечера, когда та, скатившись с измятой постели, подбежала к Токаю. И кажется, ни одного взгляда не бросила на Нику. Потом, когда ночью они говорили с Фотием, Ника расплакалась, обругала Марьяну, кидая в ночную тишину комнаты злые слова. А он, обнимая, покачивал, как ребенка. Ответил:
— Не надо. Ей так досталось. Мы еще и не знаем, как. Может, и не узнаем. А тебе, дай Бог тебе, родная, не побывать в такой ситуации.
— Ты думаешь, я могла бы? Как она со мной? — Ника задохнулась от возмущения, и он, притягивая ее к себе, насильно прижал лицом к своей груди.
— Ты не знаешь, и я не знаю. Но повторю — никогда никого не суди. Тем более — своего, родного человека.
— Какая ж своя, — угрюмо пробубнила Ника в мерно дышащую грудь, — бросила нас вот.
Сейчас не знала, как говорить и что. Как чужой — сказать, да все хорошо, спасибо. Или рассказать именно ей, Машке-Марьяшке, как Паша уходил в поселок, напивался до злых зеленых чертей, сколько раз, да раза четыре наверно, за месяц. И дважды приводил вечером хихикающих девчонок, не деревенских, приезжали к нему из Южноморска. Потом одолевали Нику телефонными звонками и сопением в трубку. И Фотий пытался с сыном поговорить, а тот наорал на отца, и отец в ответ рявкнул на него, с грохотом уронив кулак на кухонный стол, так что рыжий Степан быстро ускакал в спальню, где уже пряталась Ника…
Две молодые женщины стояли на песке. В пяти метрах стеклянная вода пластала по мокрому прозрачную пелену, кудрявила краешки мелких пенок, такие беленькие, трогательные, такие наивные и свежие, без памяти, только родившиеся.
— Паша очень тоскует по тебе. А Фотий… Мы с ним скучаем, Марьяш.
Плохо нам без тебя. Кусая накрашенную губу, Марьяна направилась к полосе травы, что торчала на невысоком обрывчике, отделяющем степь от пляжа. Там рос корявый низенький абрикос, укрытый воздушной шапкой белых цветов.
Бросал на песок ажурную тень и гудел пчелами.
— Давай посидим. Поболтаем, да я вернусь, — она посмотрела на дорогие электронные часы, на пластиковом широком браслете. Ника села на плоский камень, подстелив снятую куртку, и один рукав расправила на камушке рядом.
— Чтоб не застудилась. И юбочку свою фирменную не выпачкала. Марьяна сузила черные глаза. Вытянула по песку смуглые ноги.
— Зря ты так. Токай меня любит. Мы, наверное, распишемся, летом. Если я захочу. Он мне предложение сделал, — пошевелила пальцами, чтоб солнце прошлось по граням сверкающего камушка в толстом кольце.