Этой ночью восхождение затянулось и стоило Ландсману бо́льших усилий, чем позволило бы признать его тщеславие. На полпути, как раз над окном в гостиную миссис Ойшер, левый ботинок Ландсмана соскользнул, и он повис вверх тормашками над черным провалом заднего двора Гельбфишей. Созвездия Большая Медведица и Змея, сиявшие до этого над головой, поменялись местами с рододендроном и развалинами соседской сукки. Пытаясь снова обрести точку опоры, Ландсман порвал штанину об алюминиевую скобу – давнего своего противника в борьбе за власть над водосточной трубой. Любовная прелюдия началась с того, что Бина скомкала салфетку, чтобы промокнуть ссадину на голени Ландсмана, усыпанной пятнами и веснушками и странными для мужчины среднего возраста соцветиями черных волос.
Они лежат на боку, пара стареющих аидов, прилепившись друг к другу, как две страницы в альбоме. Ее лопатки впиваются ему в грудь. Его коленные чашечки вписались во влажные впадинки у нее под коленями. Губы его нежно приникают к чашке ее уха. И та часть Ландсмана, что долго-долго была символом и местом заточения его одиночества, находит пристанище внутри его начальницы, на которой он когда-то был женат целых двенадцать лет. Однако оставаться внутри ее все сложнее, один хороший чих – и он вылетит.
– Все это время, – говорит Бина. – Два года.
– Все это время.
– Ни разу.
– Ни единого.
– Тебе было одиноко?
– Очень одиноко.
– Тоска?
– Зеленая. Но не настолько, чтобы я сам себе соврал, будто случайный секс с первой попавшейся еврейкой поможет мне избавиться от тоски и одиночества.
– От случайного секса все только хуже.
– Слова опытного человека.
– Ну трахнула я пару мужчин в Якоби. Это ты хотел узнать?
– Странно, – говорит Ландсман задумчиво, – но, кажется, нет, не хотел.
– Пару или тройку.
– Я не требую подробного отчета.
– А ты, ну, ты, значит, просто дрочил?
– Тебя удивит, что такой недисциплинированный аид может быть таким неукоснительным.
– А сейчас?
– Сейчас? Ты с ума сошла. Мало того что это неловко, да еще и нога, кажется, все еще кровит…
– Я не о том, сейчас ты чувствуешь себя одиноко?
– Смеешься, да? Сплюснувшись с тобой в этой хлебнице?
Он зарывается носом в толстую мягкую мочалку Бининых волос и глубоко вдыхает. Изюм, уксус, соленое дуновение ее вспотевшего затылка.
– Ну и чем пахнет?
– Рыжиком.
– Неправда!
– Пахнет, как Румыния.
– Сам ты пахнешь, как румын, с жуткими волосатыми ногами.
– Я уже старикан.
– Я тоже.
– По лестнице тяжело взбираться. Лысею.
– А у меня попа как топографический макет.
Он проверяет пальцами полученную информацию. Бугорки и впадинки тут и там, прыщик довольно выпуклый. Его руки скользят вверх, на талию и выше, и взвешивают в ладонях груди – по одной на каждую. Поначалу он не может припомнить, какой формы и размера они были раньше, ему не с чем сравнить, и он даже немного пугается. Но потом он решает, что они такие, как прежде, какими были всегда, точно по размеру его ладони, помещаются в его растопыренных пальцах, созданные таинственным сочетанием притяжения и податливости.