— Да как живем? А да по-старому. А и ничего нам не исделается, милая. А што нам? Оленька у сестры меньшой у деревни, милая, а мне одной на сторожбе на склада́х много ль надо!
— А где вы работаете?
— Я? Да на склада́х сторожу. Одними сутками сторожу, а другими дома поделываю. Ой, что мы сели, пройдемте в дом. Чаем угощу. Оленька вспоминала тебе, милая. Она в школу вить пошла-то.
Старуха говорила, а Катя глядела на ее полное, розовое лицо, на большие руки, и почему-то не хотелось расспрашивать, говорить, отвечать, а хотелось посидеть молча, попрощаться и уйти. И она так бы и сделала, если бы старуха не пригласила ее в дом, не напоила чаем.
…Катя ушла поздно. Она шла по темным, уже сумеречным улицам, еще источающим дневное тепло солнца, и думала: «Зачем я ходила к ней?» Старушка рассказывала о своих сыновьях, убитых на войне, о муже, попавшем в аварию и тоже умершем, о матери своей, о ее смерти; говорила она тихим, монотонным голосом, подносила к глазам платок, но из ее рассказа Катя так и не сумела определить, что это были за люди, только одно поняла: старуха любила своих сыновей, особенно младшего, и согласилась бы свою жизнь не задумываясь отдать за них.
— Ты иди, милая, тихо, — на прощанье сказала старуха, которую звали, как оказалось, Татьяной Петровной.
На улице было темно, хоть глаза выколи, и Кате все казалось, что она с кем-нибудь столкнется и напугает человека.
Недалеко от дома ее окликнули. Она оглянулась, никого не увидела и оттого, что никого не увидела, испугалась еще сильнее, хотя всей спиной ощущала, что голос знакомый. Катя хотела побежать, но ее снова позвали:
— Катя!
По голосу она узнала шофера, замерла на минуту, не откликаясь.
— Ой, это ты, Юра? — спросила она, чувствуя, как дрожит вся от страха, слышала его легкие шаги, торопливое дыхание.
— Ты откуда?
— Ой, как темно! Гостила. А ты чего тут?
Он взял ее руки своими, потом его руки обхватили ее плечи. Поцеловал в губы. Она растерянно вскрикнула и отвернула лицо. Юра молча обхватил ладонями ее голову и с силой прильнул, встав на цыпочки, к ее губам. И чувствовала какое-то время Катя, как дрожали у него руки, как он сам был горяч и от спешки не мог вымолвить ни слова. Замеревшая в первое время от неожиданности и не знавшая, как быть, оттолкнула его, повернулась, еще неприятно ощущая его руки на своих плечах, — там, где он держал плечи, горело, горели и щеки. Она направилась домой, остановилась не оглядываясь. Юра брел следом. Катя оглянулась. Теперь видела его, четко и ясно увидела Юру, маленького, тщедушного, с понуро опущенной головой.