Владимиру Павловичу… Вот и теперь, — страдая и восхищаясь, — наблюдал Нейгауз, как Эфроимсон — сам «без штанов» и больной — относит последний кусок бедствующим товарищам, да еще и отправляет по только ему известным адресам лагерей посылочки с сухарями, сахаром, колбасой и табаком. И не по–дозревает, что тем же занимаются и сам Нейгауз, и Рихтер, и другие «четверговщики», некогда прозорливо отмобилизованные мамой в ее чреватейшее «Спасение». И было смешно, трогательно и… обидно, что все эти замечательные люди — гордость России — вынуждены были тайно (!) подкармливать своих умиравших ГДЕ ТО от истощения соотечественников (изощренно эксплуатируемых и медленно убиваемых ТАМ тою же преступной кодлой, что щедро раздает этим гениальным музыкантам и лицедеям сталинские премии, спецпайки, ордена; поет им осанну и славу). Не зная, — повторюсь, — или делая вид, что не зная о томчто твои друзья занимаются тем же святым делом, иначе — провал… Что же это за страна, где спасать ближнего можно лишь тайно?! И что же это за содружество народов, что терпит такое?..
Нет, Генрих Густавович не недруг племени отца моего: он честный человек; просто, он никому не спускает подлости.
«Немец же!» — так на все вопросы отвечает Бабушка о Нейгаузе. Как отвечала на стремление мое узнать еще об одном воителе из армии маминых сподвижников по «Спасению» — о моем покойном Александре Карловиче Шмидте: «Немец!.. Этим все сказано, Бэночка…». А я подумал: «А что скажет она после фильма «Профессор Мамлок»? А? Вложит она тогда все тот же смысл в понятие «немец»?» И сам ответил себе: «Конечно же, смысл был бы тот же, но… омраченный тем, что внесли в неизменное понимание сущности великой нации ее выродки». «В конце концов, — наставляла Бабушка, — не из–за одного же стремления жить за счет этого трудолюбивейшего народа и не для того же, чтобы грабить его, пользуясь десятилетиями наработанными им социальными благами, рвались евреи в немецкие земли. Тянуло, может быть, и нечто более высокое: великая культура. Таинственные, если их не очень стараться и не хотеть понять, традиции, оберегаемые трепетно и свято, которые уберегли народ в чудовищных многовековых европейских трагедиях. Прочнейшие семейные отношения — основа духовного могущества нации. Разнообразнейшие и тончайшие искусства!
А ведь вот уже сто лет эти самые «рвущиеся в немцы» соискатели будто бы приобщения именно к немецкой, и ни к какой иной, цивилизации и культуре, — решив, что сами они уже немцы истинные, начали… «культурный штурм» незыблемейших для немцев традиций».