— А это–то откуда вам известно — такие нотные секреты? — почти выкрикнул Степанычу удивленный Рихтер. — Я там часто бываю. И всегда роюсь. Однако ничего подобного не находил.
— Плохо роешься, товарищ музыкант… Ты, когда что ищешь — конкурентов опасаешься. Правильно, конечно: дороже сдерут с тебя. Или вовсе попридержат для торга. Вот ты и копаешься один. А ты к людям приди — они по три дня в неделю около Дома книги трутся и возле Публички по воскресеньям.
Их сразу видать — настоящих. И тебя видно — не жук и не сыщик, — сыщиков там множество отирается из интереса: они почти что все — книгочтеи, если время позволяет и не скурвилися на своем деле. О Шерлоке Холмсе почитай — и у него такая замашка была. Сыщиков опасаются. Жуков — сами такие. А тебе всегда помогут. Если хочешь, я тебе по дружбе адресочки оставлю в Питере. Живы старики–то.
Рихтер всплеснул руками и, обернувшись к примостившемуся на библиотечной лесенке Нейгаузу, выпалил восхищенно:
— Слыхали, мэтр, — предлагает не лабух, а… подумать и сказать — не поверят!
Генрих Густавович, не отрываясь от альбома, взглянул по–над очками на радующегося Святослава Теофиловича, сказал негромко:
— Этому ли, Славик, удивляться? Удивляться нужно не осведомленности гостя — она естественна для выходца из российской провинции. Надо поражаться наличествованию таких вот людей после двадцатилетнего хозяйничанья в России понабежавшей в нее нечисти…
Я понял Нейгауза. Но мне интересно было: а что же Рихтер–то подумал? Я очень любил его. Часами мог слушать «славикины» музыкальные эскапады. И, конечно же, считал этого удивительного человека «в доску своим». Потому был бы огорчен, разглядев в нем хоть какого–то — пусть самого микроскопического — юдофоба. Почему–то я считал, что про «это» могут говорить только сами евреи (возможно отец–еврей по происхождению убедил меня в этом). Русским не следовало бы распространяться на эту щекотливую тему… Кроме того я знал, что учитель и сподвижник Рихтера, Нейгауз, евреев «не отличал»: он благоговейно относился к папе. Ну, конечно, к маме особенно. Но мама — чухонка — у него ИМЕННО особый случай… Нейгауз часто бывал у нас дома до исчезновения его — я узнал об этом после вызволения меня Степанычем из Таганского карцера, когда стали «находиться» те, кто некогда посещали наш доброслободский дом. И, в отличие от наших родственничков, враз «потерявшихся» после ареста родителей, действительно нас потеряли. Именно Нейгауз, годами, когда еврейские друзья
Эфроимсона бросили своего великого современника, преследуемого властью и остепененной ею сволочью, помогал выжить