…Вот вы мне такой приятный вечер организовали — не знаю, как вас всех благодарить и чем… Вы меня сильно не судите, но прошу очень: примите от чистого сердца вот эти вот часы… Выморочные, конечно, по нынешним порядкам… Но вроде всамделищный репетир — так отбивают славно!… (И я замел то же, вспомнив про отцовские часы и их ночные чудечные звоны)… Тут стольким бы подарил их… А мне… — лицо его задергалось, будто сведенное судорогой, — мне они ни к чему: мне их… мне поставить их некуда… Тумбочки нет… А под кой–кой держать не резон — часы все же, время должны показывать…
…Вот не хочется мне рассказывать о моем состоянии вослед тем Степанычевым откровениям о подаренных ему часах… Или все еще не могу. Всё еще душат фантомные слёзы… А ведь столько лет прошло…
Очень выручил всех заполночь появившийся Ярон. Быстро мыслящий человек, Григорий Маркович тотчас предложилпопросил:
— Иван Степаныч! Дорогой мой! Не дай Бог — подарки раздаривать! А придумал я так, если согласишься: мы часы твои поставим вот здесь, на каминную доску — тут им стоять по чину, они для того сделаны, только камин к ним тебе подарить забыли… с квартирой. Так мы часы у Катеньки здесь оставим, и с этой минуты будут все, кто собирается в этом доме, смотреть на них и говорить — себе, и, конечно, новым гостям: вот, по часам Степаныча сейчас двенадцать ночи — время садиться к столу! Как?!
Последовавшую за предложением Ярона сцену тоже пропустим…
Уже совсем поздно было, и надо бы мне Степаныча уложить у Ефимовны в комнатке за ванной — про письмо вспомни–ли, от Фриновского, замнаркома. Мы его со стариком вдвоем прочли, когда я одеяло вкруг моего Вергилия подоткнул, как он мне раньше когда–то. В Детдоме.
Письмо было коротким, теплым, будто к любимым родителям или к очень почитаемому человеку. Я вообще заметил: бывшие знакомцы и коллеги Степаныча по его страшному ведомству — все, от главврача медсанслужбы Абрамзона до варсонофьевских «козлобоев», — относились к нему одинаково почтительно. Как к старшему в семье…
Итак, письмо. Надо учесть, кем был его автор. А был он обер–палачом — никакие Антоновы—Овсеенко с Тухачевскими ему в подметки не годились с их шалостями в Кронштадте или на Тамбовщине. Кроме погранвойск, под его началом действовали, — до последнего младенца и старухи вырубая казачьи куреня уже отвоевавшей Гражданскую России, — каратели «Особой бригады» ВЧК-ОГПУ и тоже «Особого кавалерийского корпуса». Свои Фриновского боялись суеверно. И вот, это письмо… Но не в стиле его дело — в письме Фриновский просил Ивана Степановича извинить его, что не сумел сделать этого нужного дела прежде, но пришло время, появилась счастливая возможность. Потому он просит: срочно зайти в Хозуправление наркомата и получить выправленный ему, Степанычу, «ордер на очень хорошую, большую, светлую комнату с балконом в сад в двухкомнатной квартире бельэтажа дома по Скатертному переулку…» Подоткнутый одеялом, сидел мой старик оглушенный, молчаливый. Раскачивался, будто молился… Утром, никому ничего не раскрыв, мы пошли в Скатертный. Уютнейший переулочек вблизи Никитских ворот. Дом, как новый. Зеленый двор. Балкон над ним на месте. Поднялись. Не залапанная белая, в золоченых цельных разводах, двустворчатая дверь. Степаныч пальцем потрогал бронзовые ручки. И молча стал спускаться. Я ничего не понял.