— Ага! — с подозрением и сарказмом, — что за истории ты рассказываешь? Откуда ты знаешь? Кто сказал тебе?
— Моя тетка... моя тетка сказала!
— Какая тетка? Сколько их у тебя?
— Вчера! — рыдал он, — нет. Не вчера. Когда вы хотели меня ударить. Тогда. Я тогда не мог читать. У нее кондитерская лавка. Она мне сказала.
— Это тогда — в понедельник?
— Д-да!
— И она сказала тебе? Вторая тетка?
— Да! У-у-у-у! У нее кондитерская лавка.
— А, черт!
— Глупая женщина! — грустно сказал реб Шолем, — открыть такое ребенку!
Он вздохнул и мягко взял Давида за плечо:
— Ну, дитя. Не надо плакать. Если это было давно, то и плакать давно уже не надо. Ну! Так было угодно Богу. Где твой платок? — Ребе раздраженно шарил по карманам Давида. — Виселицы ей мало, вонючий язык! — Он нашел платок. — Ну же! Так ты ее не помнишь? Когда она умерла?
— Я не знаю. Тетка не сказала.
Брови ребе опять озадаченно сошлись:
— А почему ты не живешь со своим отцом? Где он?
— Я-я не знаю!
— Хм! Хоть что-нибудь она о нем сказала?
— Она сказала, он был...
— Кто?
— Я забыл! Я забыл, как это сказать, — плакал Давид.
— Думай! Кто он был, портной, мясник, торговец, кто?
— Нет. Он был... Он играл...
— Играл? Музыкант? На чем играл?
— Это — это вроде пианино. Ор-орган! — выкрикнул Давид.
— Орган? Орган! Реб Шолем, вы видите землю?
— Я. кажется, вижу то, что видно раньше всего, реб Идл. Колокольню.
— Хм-м! А почему ты не с ним? — настороженно спросил ребе.
— Потому что он в Европе.
— И?
— И он играет в... в... она сказала — он играет в Церкви.
— Горе мне! — Ребе упал на спинку стула. — Я почувствовал это! Когда он сказал орган, я понял! Ох!
Его лицо вдруг просветлело:
— Реб Шолем, когда вы сказали "колокольню", вы имели в виду именно это?
— Именно это.
— Ах, реб Шолем, если бы Бог дал мне вашу мудрость!
Реб Шолем кашлянул и сплюнул под стол. Секунду или две единственным звуком в комнате было трение его подошвы о мокрый пол.
— Будем надеяться, они позаботились, чтобы он был евреем.
— Ой! — сказал ребе сдавленным голосом, — хватит! Слава Богу, что вы здесь, реб Шолем! А то кто бы мне поверил! Ай, ай, ай! Могли вы себе представить такую мерзкую и низкую женщину! Сказать такое ребенку!
— Мерзкий, несдержанный язык!
Ребе вдруг повернулся к Давиду:
— Теперь иди! И не плачь! И никому ничего не говори! Понимаешь? Ни слова!
— Да. — Давид повесил свою несчастную голову. Он соскользнул со скамейки, повернулся и пошел к двери, чувствуя на себе их взгляды.
Двор. Они все еще валялись у стены хедера.
— Ура! Моисей, учитель наш! — раздался огорченный голос Ицци, — он уже кончил! Ура!