— Мои штучки… О каких таких штучках вы говорите? — Нэнс отдувалась, держась за поясницу. После того как она протащила ведро через всю долину, в груди саднило и жало.
Теперь единственным ее желанием было очутиться дома и отдохнуть.
— До меня дошли слухи, что ты была плакальщицей на поминках Мартина Лихи.
Нэнс нахмурилась:
— Была. И что тут такого?
— Синод запрещает наемным плакальщицам участвовать в бдениях. Это нехристианский обычай. Это богопротивное язычество.
— Богопротивное? Никогда не поверю, что Господь не приемлет скорби. Уж наверное Христос умирал на кресте в окружении плакальщиц!
Отец Хили натянуто улыбнулся:
— Это совсем другое дело. Мне говорили, что плач на похоронах ты превратила в свое ремесло.
— Ну и что ж в этом дурного?
— Твоя скорбь, Нэнс, — это одно притворство. Вместо того чтобы утешать скорбящих, ты наживаешься на их несчастье, на их покойниках.
Нэнс мотнула головой:
— Нет, отец. Вовсе нет. Я чувствую их скорбь и выражаю ее голосом, потому что сами они голоса лишены.
— И получаешь от них плату.
— Не деньгами.
— Ну, значит, едой. Питьем. Так или иначе, тебе платят — за твою неумеренную и притворную скорбь. — Священник невесело усмехнулся. — А теперь послушай меня, Нэнс. Тебе нельзя брать деньги — ни любую другую плату за то, что ты делаешь на поминках. Церковь этого не одобряет, не одобряю и я. — Он поднял бровь. — Когда я узнал про оплакивание, я расспросил о тебе.
— Да, и что же?
— Говорят, что ты пьешь. И куришь трубку. Что к мессе не ходишь.
Нэнс рассмеялась:
— Если б вам вздумалось посетить всех, кто не ходит у нас к мессе, то вы б неделями с ослика этого вашего не слезали.
Отец Хили слегка покраснел:
— Да. И я намерен бороться с маловерием местных жителей.
— Но люди у нас очень даже верующие, отец. Все мы верим в то, что есть мир невидимый. Мы святое почитаем. Довольно, отец. Может, чаю выпьете? Глядите, и небо хмурится.
Священник, помявшись, все-таки прошел вслед за Нэнс в ее лачугу и неуверенно оглядел темное помещение.
— Садитесь, будьте так добры, вот здесь, на табуреточку. Устраивайтесь поудобнее, не стесняйтесь. Сейчас воду вскипячу.
Отец Хили опустился на шаткую табуретку. Ноги его угловато торчали. Он ткнул пальцем в свисавшие со стропил пучки сухих трав.
— Уильям О’Хара говорит, что ты и снадобья шарлатанские готовишь.
— Это учитель-то? Ему почем знать? Он в жизни ко мне не заглядывал.
— Да, но он говорит. Говорит, что наживаешься ты на плачах и знахарстве. Что ты обманываешь прихожан, внушаешь им ложные надежды на исцеление.
— Есть здесь, конечно, люди… Не все они со мною ладят.