Сказки из подполья (Нурушев) - страница 36

клятый был. Но я знала, кого ждал и боялся отец. Это была Она, Женщина в маске. Я про Нее давно, еще в детстве слышала, мне про Нее брат двоюродный рассказывал, только он думал, что это сказка-страшилка такая. Я вначале только ее приближение чувствовать умела, но никому не говорила, потому что не поверили бы. А я всегда знала, что если ладони холодеют и мерзнут, а в пальцах покалывать начинает, значит, Она где-то рядом. У меня тогда в голове так тихо-тихо становится, так пусто, будто в церкви ночью, и соображаю плохо, и забываю всё, ничего не помню часто. Вначале я только чувствовать Ее умела, а потом и увидела, — Настя, уткнувшись в стекло, невидяще глядела в ночь; голос стал ровным, отстраненным, словно чужим, не ее. — Мне тогда двенадцать было, и Рождество наступало, а мне кто-то рассказал, что если в рождественскую ночь долго смотреть в зеркало, можно будущее свое увидеть. И вот когда все улеглись уже, праздник мы не отмечали, тогда с папой уже началось всё, не до праздников было, я тихо в зал наш прокралась. А там у нас зеркало большое было, и рама у него старая-старая, с резьбой, с узорами всякими, и села перед ним, всё дождаться хотела, будущее свое посмотреть. Я долго так сидела, темно было, и спать хотелось. Вначале в зеркале только я была, а потом всё так тихо стало и ладони захолодели, и пальцы колоть, а потом глянь в зеркало, а там уже не я, а Она. Темно было, но я разглядела, что Она вся в сером и в маске, или это у Нее лицо такое было, я не знаю. Но только взгляд у Нее бездвижный, будто у слепца, сама улыбается, а взгляд не меняется, и губы у Нее красные-красные, неестественные какие-то. Она тогда улыбнулась так вкрадчиво и поманила молча, а я уже плохо соображала, всё как в тумане, и, не знаю, но я встала и пошла за Ней. Я раньше думала, что Зазеркалье только в сказках бывает, а оно, оказывается, и по-настоящему бывает. Я за Ней пошла, и оказалась в зале каком-то, большом, темном, и потолки там, помню, высокие-высокие, эхо потому что гудело постоянно, долго-долго и гулко, и стены все в зеркалах. Зеркал там было море, тысячи, тысячи зеркал, и даже полы — зеркальные, и все блестящие такие, будто из хрусталя. И везде, во всех зеркалах этих я была. И еще, забыла сказать, там часы были. Я почему-то знала, они сломаны и не должны ходить, но они тикали себе потихоньку. Они тикали, а отражение менялось: я росла, взрослой стала и себя, какая сейчас, видела тогда. А потом стареть начала, и так быстро, что в конце оттуда на меня старуха смотрела, слепая, сумасшедшая, и волосы у нее были седые и растрепанные. Я тогда заплакала, я не хотела такой быть и хотела, чтоб часы эти остановились. А Женщина та тихо рассмеялась и сказала: сиди тут, ты остаешься здесь навсегда, смотри и любуйся собой, пока такой же не станешь. И пропала, а я одна осталась, с часами и зеркалами. Я испугалась страшно, плакала всё, позвать кого-нибудь хотела, а потом побежала куда глаза глядят, так страшно одной стало. Только там никого не было, замок это словно какой-то был, большой замок, и пусто везде, везде темно и зеркала одни. И еще эхо страшно гудит, гулко так, будто хохочет кто-то над пропастью. Я плакала, звала, выход или дверь какую-нибудь искала, но входов-выходов там не было и никого вообще не было. Только за мной везде, в отражениях, старуха эта противная появлялась. Старая, слепая, страшная, и всё хохотала надо мной, кричала, что она это я, а я — она. Но ведь это не я была, я не верила, это всё Женщина в маске, я знаю, просто Она в отражениях маску снимала. Старуха в зеркалах смеялась, а я кинулась и начала зеркала бить. Я била их, все руки изрезала, а вместо разбитых новые появлялись, всё новые и новые, все блестящие, хрустальные, а старуха та только хохотала пуще прежнего. Это же стена, кричит, а не зеркала, кричит и хохочет, и я помню там, на пол упала, без сил уже. А потом вдруг стихло всё и голос чей-то тихий два слова каких-то произнес, только не разобрала я их. И помню, уже кто-то меня за руку ведет, высокий, в светлом, волосы у него длинные были, и вывел меня назад, а потом улыбнулся молча, грустно так и ласково, и ушел. Только лица его я так и не запомнила. Но потом всю ночь заснуть не могла, лежу в постели, а сама дрожу, думаю, а вдруг Она снова придет? Утром, когда проснулась, подумала первым делом, что приснилось мне всё это, но когда на руки свои посмотрела, аж вздрогнула: все в порезах. Никому я, конечно, ничего не рассказала, а когда к зеркалу тому подошла, голос чей-то тихий услышала, одно только слово сказал — «жди». Порезы у меня почему-то быстро зажили — к вечеру уже не было. Только тогда я не поняла, кто это у зеркала сказал: Женщина та или тот, что вывел меня, но весной этой узнала — это, конечно, Она была. Вначале Она к отцу пришла, а он тогда совсем плохой был уже: никого не узнавал, сутками мог не есть, не пить; запрется у себя, в стенку уставится и сидит так днями и ночами. Только в тот день он что-то предчувствовать стал, что ли, и не сидел как обычно, а всё по комнате бегал, а глаза испуганные-испуганные. Я его тогда покормила, а потом снотворного дала, чтоб заснул, и вроде бы лег, а потом только крик услышала, вначале только крик, а затем и звон стекла. Я в комнату вбежала, окно разбито, а он — внизу. Мы тогда в другом доме жили, но тоже высоко — пятый. После своего случая я оттуда съехала, обменяла. А тогда, когда папу похоронили, недели через две, Она и ко мне заявилась. Я вечером у зеркала тогда стояла, расчесывалась, и вдруг чувствую, как ладони холодеют, в пальцах колоть начинает и тихо вокруг стало. Я в зеркало глядь, а там уже Она, но в тот вечер Она ничего мне не сделала, просто посмотрела на меня, улыбнулась так вкрадчиво и исчезла. Я опять всю ночь не спала, всё Ее ждала, но Она так и не появилась, и я немного успокоилась. А на следующее утро в ванную зашла, а там у нас, на отдельной полке, еще дедушкины вещи лежали. Он когда умер, и папа, он тогда еще ничего был, и бабушка запретили мне строго-настрого даже прикасаться к ним, но почему, не говорили. Они там много лет и пролежали, пылились все. И бритва там опасная была, дедушка станков с лезвиями не признавал. Зашла я в то утро туда, взглянула в зеркало, и будто мелькнуло там что-то, но подумала, что показалось, а потом на полку ту зачем-то посмотрела. И что меня поразило — вещи все там годами пылились, а бритва та сверкала, будто протер ее кто-то и наточил до блеска. Удивилась я, а она так и сверкает, так и блестит на свету, и так меня этот блеск почему-то приковал, будто заворожил, что и оторваться не смела. Смотрю я на нее, а она вся сверкает, словно манит, зовет, и сама не поняла, что потом сделала, не помню, как руки мои сами потянулись к ней, будто сила чья-то чужая ими овладела. А дальше вообще не помню, в больнице очнулась, говорили, что на улицу выскочила, в крови вся была. Потом в психиатрии лежала долго, лекарствами всякими там пичкали, процедурами, всё интересовались, как да почему. Только ничего я им про Женщину ту не говорила, не рассказывала, не поверили бы ведь. Все ведь думали, что это только воображение мое больное, что сама я больная, но я-то знаю, что Она существует, что придет рано или поздно. Только не надо было напоминать мне об этом, спрашивать. Теперь Она точно придет, я знаю. Она сразу чувствует, когда о Ней думают или вспоминают. Она скоро вернется…