— Синьора Ассунта велела тебе кланяться, — сказала я отцу за ужином. — Говорит, одиноко ей в пустом доме.
— Мне-то что за дело? — фыркнул он, но задумчиво огладил бороду. Неделя прошла в молчании. Он по-прежнему проводил вечера в таверне, но в воскресный полдень причесался, умыл лицо, надел кожаные башмаки, хорошую рубашку и до вечера куда-то ушел. Наши денежки таяли, но хотя бы дома был мир и покой.
Зашел отец Ансельмо и попросил меня вышить на пелене медальон, чтобы мальчики-служки знали, куда ставить чашу для причастия. Я старалась изо всех сил, чтобы как можно лучше и ровнее вышить этот круг для святого дела. А потом принялась за кайму с виноградными лозами. Шли дни, и в голове у меня сложился свой катехизис, привычный круг вопросов и ответов.
Выйти замуж в Опи? Нет, здесь не за кого.
Выйти в Пескассероли? За кого? Даже если там и найдется жених, все равно всю жизнь я буду слышать за спиной шепоток: «Шлюха из Опи».
Остаться с отцом? А если он снова полезет ко мне, когда Дзии не будет поблизости?
Жить в Опи одной, не замужем? Как я заработаю на хлеб? Кто поможет мне в голодный год?
Покончить с собой, как дочка дровосека? Я посмотрела на крест на стене. Отец Ансельмо отказался хоронить ее на церковном кладбище, ведь она обрекла свою душу на вечное проклятие.
Пелена спускалась складками с моих ног, словно горы вкруг Опи. Как мне жить в этих горах?
Уехать из Опи? Умереть с чужаками? Я уколола палец. «Лучше умереть одному, чем жить как скотина», сказал Карло. Ну, а сестры из Калабрии, про которых писал Альфредо? Они держат магазин и живут в том же доме. Да, но они вдвоем, и они не из Опи, и на них не лежит проклятие Витале, обрекающее на гибель тех, кто покидает свои горы.
На восьмой день отец встал передо мной, когда я шила, и заслонил свет. Я продолжала работать, и он молча ушел в таверну. Тогда я распорола все последние стежки — они легли вкривь и вкось. На девятый день Дзия оставила меня лежать в кровати.
— Что с ней такое? Почему она не встает? — требовательно спросил отец.
— Женское нездоровье, — резко ответила Дзия. — Сегодня сам сходи за хлебом.
Он пристально посмотрел на нас. За хлебом в деревне ходят только женщины. И потом, я никогда не болела.
— Еще рано, там никого не будет, — быстро прибавила Дзия и подала отцу плащ.
Он мельком глянул в зеркало и пятерней разгладил волосы.
— Ладно, схожу, — угрюмо сказал он, — но только в этот раз.
Он принес буханку — больше и легче обычного — и они молча поели, пока я лежала, отвернувшись к стене. Потом ушел на пастбище, а я села доделывать вышивку. Вязальные спицы безвольно замерли в руках Дзии.