В дверях противно проскрипел электрический звонок. На старости лет этот «лучший друг почтальона» решил зачем-то испортиться, изменил свой чистый голос и переключился на скрип – сделал все по собственной инициативе, без всякого вмешательства извне. Солоша, кряхтя, приподняла на сковороде крышку, проверила, как идет «процесс», – время еще имелось, – она вздохнула и направилась к выходу.
Прилипнув указательным пальцем к кнопке электрического звонка и тряся нечесаной головой, в дверях стояла соседка; поселившаяся в следующем подъезде – Агеиха. Солоша ее почти не знала, но, встречая во дворе, всегда приветливо здоровалась. Агеиха была таким же неотъемлемым придатком Сретенки, как и Мотя Красных.
– Ну чего? – сухо спросила у нее Солоша.
– Стопочку подсолнечного масла мне не одолжишь? Перед получкой совсем бедная стала – масло не на что купить.
– Заходи, – Солоша посторонилась, пропуская Агеиху в дверь. – Стопка у тебя с собой?
– С собой. Как же тут без посуды? Без посуды никак. На! – Агеиха сунула Солоше граненый стакан.
– Ого! – воскликнула та. – Такой резервуар я не сумею наполнить.
– Сколько наполнишь, столько и наполнишь. Я все верну. С прибывком, – Агеиха гордо вздернула голову.
– Да ладно, – миролюбиво произнесла Солоша, – можно без всякого возврата.
– Скажи, ты умная женщина?
Вопрос поверг Солошу в смятение, никто никогда ей таких вопросов не задавал, она метнулась к сковороде и, отшатнувшись от клуба пара, выхлестнувшего из-под крышки, начала поспешно перемешивать картошку.
– Тьфу, надо же – едва не подгорела, – Солоша выругалась. – Не уследила.
– Чуть не уследила, – поправила ее Агеиха, – на Руси «чуть» не считается – так что ничего страшного не произошло… Ну как насчет того, умная ты женщина или нет?
Солоша прислушалась к шуму, доносящемуся из комнаты – что-то разошлись студенты, галдят, как попугаи в Африке, когда там наступают первые весенние дни.
– И все-таки? – Агеиха была настойчива.
– Одни говорят, что умная, другие – нет, – не стала скрывать Солоша.
– Скажи, только откровенно, – ты советскую власть уважаешь?
– К чему ты клонишь? – Солоша сощурилась жестко, будто у нее начали болеть глаза.
– Я тебя в лоб спрашиваю, так ты в лобешник и отвечай… Чтобы путаницы не было.
– Уважаю.
– А я – нет.
– Ну и что? Это твои дела и твоя кухня, – произнесла Солоша сердитым тоном, – и не мне диктовать, какой суп ты будешь в своих кастрюльках варить.
– Эх, ты, – Агеиха тыльном стороной ладони отерла глаза, – не умеешь ты сочувствовать…
Сочувствовать чужой беде Солоша умела, – хотя и не так расслабленно, слюняво, как это делали другие, а вот сочувствовать Агеихе не могла, поскольку считала, что на семье ее лежит большой грех. Хотя грех, надо полагать, искупленный.