Дневные разгонят лучи, —
Внимай их пенью — и молчи!
Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймет ли он, чем ты живешь?
Мысль изреченная есть ложь;
Взрывая, возмутишь ключи, —
Питайся ими — и молчи.»
20Прянишников спросил, сколько таких молчащих, как он, и услышал, что много, — достаточно, чтобы люди смогли изменить то, что с ними, если захотят.
Не в силах оставаться на месте, он поднялся и вышел в туалет, слушая и повторяя шагами приятный уху колесный ритм: «Они есть, есть, они есть…»
Проводница в своем купе продолжала спать, переменив руку под головой и отвернувшись к окну. На полочке над ней позвякивали пустые подстаканники, подталкивая друг друга под редкие резкие удары колес по стыку рельсов: «Есть, они есть…»
Нервное напряжение, владевшее стоявшим в проходе Прянишниковым, понемногу спало; он почувствовал усталость, и ноги сами повернули его обратно к своему купе.
Пока шел, он убеждал себя, что не будет ложиться и не уснет, потому что спать уже некогда, но, закрыв дверь и присев на койку, лег и мгновенно заснул, как провалился.
Завеса навалившейся на Прянишникова тьмы медленно приоткрылась, и он увидел выжженную солнцем степь с песчаными барханами, а посреди нее — одноколейную железную дорогу, сиротливый ряд телеграфных столбов и зеленые, с белыми табличками маршрута на борту, вагоны скорого южного поезда, спешащего в скучную осеннюю столицу.
В одном из купейных вагонов, на верхней полке, лежал молодой человек лет двадцати, похожий на Игната. Он то ли мечтал, то ли грезил, то ли записывал в уме свои размышления.
«По складу своего характера я бесконечный мечтатель. Сухая проза жизни мало поддаётся моим рукам. Серые дни мелькают один за другим, но я ничуть не огорчён быстротечностью времени, наслаждаясь блаженным ничегонеделаньем.
Спячка, нападающая в поезде, — мое законное лентяйство. Я соловею под мерное покачивание вагона и больше суток валяюсь между небом и землёй, не сплю, не бодрствую — существую.
С полки слезаю, чтобы наскоро перекусить, попытаться сказать пару вежливых слов соседям, сообразить, в какой стороне открытый туалет. Дважды за поездку я разминаю ноги, прогуливаясь вдоль поезда на длинных остановках, и один раз могу дойти до ресторана, если переборю лень ради вкусного украинского борща в металлическом судке.
Я не отдыхаю и не переживаю, не грущу и не радуюсь, не поддаюсь меланхолии, да и ничему не поддаюсь. Такое чувство, что душа готовит себя к существованию, бессмыслица которого хуже безразличия, — прячется, как черепаха, чтобы не умереть.»