— И кому ты посвятил этот стих?
Я ерзаю на кресле, начинаю хрустеть шеей, словно готовлюсь к драке.
— Тебе.
— Да ну, — она изображает театральное удивление, — а я уже подумала — твоему папаше.
— Обойдется.
И вдруг она просто протягивает свою тоненькую ручку.
— Можно?
Сперва я думаю над отговорками. Перебираю все эти: «Я совсем не поэт, это баловство». Потом вспоминаю. Там все поначеркано, ошибка на ошибке, почерк словно зубами писал. И, наконец, просто рву лист, комкаю лоскуты и быстро заталкиваю в карман.
— Зачем ты…
— Слушай.
Всего восемь строк. Восемь раз я извинялся перед Дианой за свое упрямство и вспыльчивость. Два четверостишья. Два раза я говорил Диане, что люблю ее. Есть люди, которым сказать такое, как в стену плюнуть, но для меня это та еще задачка. Тяжелые слова. Тяжелые — я уж знаю, я взвешивал.
Начинаю:
Катится с горки, едет луна,
Плавится, словно монета.
Ты мне одна под луною нужна,
Просто подумай об этом.
Ты мне запала в душу стрелой,
И я чертовски растерян.
Если попросишь пойти за тобой,
То я пойду, я уверен.
Молчание длится с полминуты. Потом Диана говорит:
— Ну-у… там есть рифма. И… и это очень мило.
А могла бы просто сказать: и почему ты после такого еще не откусил себе язык? А я, может быть, откусил бы.
— Знаю, что паршиво.
— Ты же только пробуешь, сам сказал.
— Диана, я срифмовал растерян-уверен.
Она улыбается.
— Да, и еще монета-этом.
А потом берет яблоко из корзины на столе. Выбирает красное, конечно, и протягивает мне, как приз.
Я принимаю.
Диана спрашивает:
— Ты с вечера его пишешь?
— Я пишу его три дня. Было еще хуже.
Теперь она все же сдается. Надувает губки и сводит домиком брови.
— Ты три дня пишешь его мне?
Киваю.
Ее глаза увлажняются.
— Это… — И вдруг голос Дианы надламывается, звучит совсем пусто: — Это уже не имеет значения.
— Ну, я все же… Что?
В форточку врывается холодный ветер. Исчезает запах морской соли и специй. Вместо этого я чувствую, как веет промерзшей землей и мхом.
— Это уже не имеет значения, — повторяет Диана, — потому что ты все еще здесь. Ты здесь.
И небо беззвездное. Ничего не разглядишь, словно его подоткнули черным дерматином. Исчезла шлюха-луна старика Борсо.
У меня во рту земля. В глазах, в носу, в горле.
Уши закладывает от оглушительного треска. Комната сужается, схлопывается мышеловкой. Рушатся стены, ломают мебель.
Я роняю яблоко, и оно разбивается на полу сотней хрустальных осколков.
— Ты все еще в могиле, мой хороший, — шепчет на ухо Диана, — ты в могиле.
Ее пальцы — железные острые пальцы — впиваются мне в подбородок. Она медленно поворачивает мою голову. Теперь мы лицом к лицу.