Один глаз у нее золотой, второй черный.
Похоже, это конец, Шкрипач, — говорю себе. Плохая смерть для плохого человека.
И не успев еще как следует испугаться, бросаюсь на нее. Борюсь с этими стальными, неподъемными руками. Если я вообще хоть что-то умею в жизни — так это бороться.
Но здесь совсем другое. Силы быстро покидают меня, тело пронзает боль.
И больше нет ничего. И мы завернуты в землю, как в черный каравай. Ее рука — моя рука, ее душа — моя душа.
Слепой и оглушенный, я чувствую в ладони костяной нож. Колю им во все стороны. Рычу сквозь стиснутые зубы и задыхаюсь землей.
Руки обжигает кровью. Ырха рычит мне в лицо. Сперва оглушительно, но затем все тише и тише.
Потом приходит спокойствие. Я уже не копошусь в могиле, я опускаюсь на морское дно. Вода мягко обволакивает, из носа вырываются крошечные пузырьки воздуха, щекочут лицо и уплывают вверх. А внизу одна темнота. Я захлебываюсь темнотой.
Последняя мысль, мгновенное осознание, как с братом Нунаком в иглу. Есть такие сны. Ты в них гуляешь по светлому парку с дедушкой, слушаешь его истории, смеешься. Вы собираете каштаны в его нелепую матерчатую сумку. Смотрите на соек и ворон. А потом ты просыпаешься и понимаешь: твой дедушка давно умер.
Диана давно умерла.
Ничего эдакого. Ни шальная пуля моих врагов, ни городской пожар, ни родовое проклятие.
Просто в Санкт-Петрограрде очень легко получить воспаление легких. Диана любила снег. Диану убил снег.
Ничья.
(юхак)
Открываю глаза. Темно. Потом понимаю, что открыть не смог. Лицо сковала снежная маска.
Хочу смахнуть ее рукой. Не могу пошевелиться.
Сознание пронзает страшная мысль. А что если это и есть смерть? Лежать неподвижно в кромешной темноте. Лежать целую вечность и мерзнуть.
Кто сказал, что в аду жарко?
И вот, когда я уже начинаю путаться в собственных воспоминаниях от страха, раздается голос:
— Ну-ну, не спать.
С лица срывают маску. Я вздрагиваю всем телом, втягиваю ртом воздух и рывком сажусь. Пальцем снимаю лед с век.
Тесная каморка. Стены в бурой краске, темнота тоже какая-то бурая, заплесневелая.
Я лежу в ванной. Прямо так, в грязной одежде. Рукава изорвались, и вся куртка в инее.
— Хорошо. Хорошо-хорошо, — причитает голос, — думал, не проснетесь.
Да это же Француз. Точно он.
Или нет?
Лицо осунулось, щеки впали, глаза заплывшие. От румяного толстячка в поезде остался ссохшийся призрак.
— Что случилось? — Голос у меня сорванный. Это даже не хрип, это эхо хрипа.
— Что случилось? — Глаза Француза бегают из стороны в сторону. Он словно хочет обернуться, но заставляет себя сидеть смирно.