Хватаюсь за края ванны и поднимаю себя. Мимоходом замечаю коросту на костяшках. Левая рука жутко саднит.
На непослушных ногах встаю перед Французом.
— Спасибо.
Я мог бы умереть. Это, конечно, страшно, но иногда у тебя просто не остается сил двигаться дальше. Ты хочешь упасть, но так, чтобы крепко, чтобы насовсем.
Я мог бы умереть, но Григорий Михайлович не обещал мне смерть. Что если я вновь окажусь в том мире? Увижу все эти странные, ужасные вещи. Если опять встречу Диану. Чтобы опять убить.
Нет, вот этого я ему позволить не могу. У меня всегда было в избытке и глупости, и гордости, это точно. Сухие губы трескаются в слабой улыбке. И я говорю себе так: какое же счастье, Шкрипач, что и то и то тебе сегодня пригодилось.
Что такое Теорема Калигулы? — хочу спросить напоследок, но в этот момент со скрипом открывается дверь.
Грязно-бурую темноту наискось срубает свет из коридора.
— Он ждет, — говорит вошедший Комар. С ним еще какие-то парни. У них каменные лица и, я уверен, вместо сердец тоже камни.
Иду навстречу. Похоже, про эту проклятую теорему мне придется узнать уже от него.
Такое счастье, хоть плачь.
И мы бредем по темным коридорам. Здесь сыро, как будто каждая развилка — это бледная кишка. Кажется, сверху что-то давит. Кажется, там бесконечные океанические просторы, и сквозь них черным айсбергом проплывает левиафан.
Жуткое зрелище, но мне больше не страшно. Я представляю в своей голове, как левиафану на таком же черном рояле подыгрывают ноктюрном. И все скатывается в дешевую пьеску.
Мы пришли. Никто не толкает в спину, не сковывает руки. Просто вежливо приглашают.
Я не противлюсь.
Оказываюсь в обыкновенном кабинете. Отполированный стол, парочка красных диванов, медовый коньяк в резном шкафу.
И оконный ряд. За ним седой Санкт-Петрогрард. Все всегда возвращается.
— Присаживайтесь.
Сам Григорий Михайлович, кажется, повзрослел с тех пор, как мы в последний раз виделись. А может, это просто мой взволнованный ум нарисовал ему новый более зловещий образ. Старый Борсо всегда говорил: «Никогда не доверяй трусливому уму, парень, и итальянкам».
Я сажусь. Мои тюремщики замирают у двери, а потом выходят по команде.
— Как себя чувствуете? — спрашивает Григорий Михайлович.
Я пожимаю плечами.
— Хреново.
— Да, могу понять. Я благодарен вам на самом деле.
— Да ну?
— Ырха была… — И я впервые вижу секундное замешательство на его лице. — Она была настоящим чудовищем.
«А что насчет тебя?» — проскальзывает мысль.
— Впрочем, как и я, — говорит Григорий Михайлович, но сразу добавляет: — Как все мы.
Так что я не могу понять — влез ли он в мою голову или это было простое совпадение.