Но ты всего лишь девчонка, и я знаю, что после встреч со мной ты едешь куда-то еще и кого-то встречаешь. Ты сама говорила, что тебя учила мама, сейчас с одним, тут же с другим, а там уже звонишь третьему и встречаешься с ним. И посте этого ты говоришь — мама овечка, папа — монстр. И я тебе тут же верю и только жду не дождусь, когда придет моя очередь и ты, позвонив, скажешь — пошли гулять!
На службе я говорю вахтеру — это племянница! Так точно, только у племянниц могут быть такие красивые глазки, ушки, носик и пальчики ног с детскими мягкими ноготками, так вкусно пахнущие ногами и такие сладкие, когда я каждый в отдельности целую и облизываю, посасывая до идеальной белизны. Мы идем по мосту Бо, пьем портвейн из бутылки и я читаю свои детские стихи:
Я иду по весенней грязи
И, глядя быстрым "МАЗам" вслед,
Я хочу, чтобы нам с тобою
По семнадцати было лет.
Я хочу целовать тебя в губы,
В глубину твоих глаз заглянуть.
Я хочу гнуть железные трубы,
На плече твоем теплом уснуть.
И… целую ее в губы, первый раз на Савском вокзале, как-то на эскалаторе магазина "Стокман" на площади Смо, как-то на Мосту поцелуев (см. "Известия" № 39 от 3.03.99), как-то недалеко от дома тети. Короче везде, пока ты не сказала — я в губы не целуюсь, и остались только щеки, уши, нос, подбородок, плечи, шея, пупок, ручки, ножки, локти, подмышки (бритые и колючие).
Тем летом мы с сыном особенно много пили. То по случаю сломанной ноги, то из-за изнуряющей жары. Иногда за вечер и ночь я еще дважды ходил за пивом и водкой, чтобы наконец утомиться и уснуть там, где застигнет сон. Но вот наконец и допились. Оба — одинаково глупые. Я прожил с сыном больше, чем с кем-либо на свете. С отцом — восемнадцать лет, пока тот не ушел от матери. С матерью до двадцати четырех, пока не женился. С женой — двадцать один, пока ее не убили врачи. А с сыном вот уже тридцать.
И вот за столом и рюмкой мы горячимся, спорим и на меня уже наставлено заряженное ружье и из моей морды сейчас будет кровавое решето. Но проворно — сын не успевает и глазом моргнуть — я у себя в комнате и забаррикадировался матрасом и старым шкафом. Выскочил на балкон, ну не прыгать же, все же седьмой этаж и стыдно перед соседями, они еще помнят нашу семью как приличную. Немного придя в себя и успокоясь, прислушиваюсь. Кажется, охотничий азарт сына потух, а вот и послышался из его комнаты храп. Убедившись в собственной недосягаемости, я тоже заснул.
Утром следующего дня я должен был встретиться с Нэр и вышел из дома часов в шесть. Я оказался на площади О. Было раннее душное июльское утро девяносто девятого года и я проходил вдоль ларьков в поисках дешевого пива. Заглянув в один из них, я удивился. За прилавком мирно спали продавец и его юный помощник. Жужжал вентилятор. Было тепло и спокойно. Я оглядел стеллажи с выпивкой, выбрал джин-тоник для Нэр и вышел. За это в случае чего я бы смог заплатить, а вот Нэр сказала, что взяла бы самое дорогое вино. Видно у женщин всегда найдется чем заплатить за воровство. Как-то я поменял ей пять немецких марок на рубли, а потом стал думать, откуда они у нее…