Лера пахла так, как всегда любил Русаков, — молодым, дистиллированным потом. Этот запах ему нравилось слизывать с ее высокой, смешливой шеи, ломких плеч, умещающихся в его одной ладони, и между смугло розовеющими грудями-недотрогами. Ниже она не потела, а только сухо горела, а пятки у нее, напротив, были прохладными и отшлифованными до ранимой сквозистости.
Вытянутая и затянутая в джинсы и майку, Лера была нестерпимо извилистой, бесшумной, воспитанной, не знающей цену своей топленой истоме, которая была равномерно разлита в ее словно задыхающихся глазах, доверчивых руках и наивно развратных ягодицах. Он тосковал по этой спокойной, смазливой гордости, которая для него могла весело распластаться в любую минуту. Но кто-то открыл Лере ее истинную цену, и Лера стала шаг за шагом тяжелеть слюнявой репликой, избитым телевизионным жестом, смазанными ресницами, попыхивающими ноздрями. Дошло до того, что она стала отпускать довольно тривиальные угрозы в адрес Русакова. Наконец он сказал ей, что, узнав свою цену, она обесценилась. Лере стали противны эти депрессивные каламбуры старпера. Она теперь умела с удовольствием, как сыр в масле, плавать внутри своего поколения. На Лере появилось дорогое и нелепое нижнее белье, с которым Русаков не очень справлялся, что не столько ее забавляло, сколько бесило.
«Чего ты хотел? Вспомни, где ты ее подцепил. Вспомни, как легко она с тобой поехала к черту на кулички. Однако не подлила в спиртное клофелина, не ограбила. Понятно, что она желала большего от тебя. Она хотела от тебя красивой жизни, надеясь на такую, видя, как ты шикуешь. А ты полагал, что привлек ее своей великодушной страстью? Старый осел! Вспомни, тебя и другие твои шлюшки рано или поздно начинали звать дураком, каких свет не видывал».
Лера была детдомовка, не сирота, а именно детдомовка. Иногда она, захлебываясь, несла несуразное о своей матери, которую стыдилась сквозь жалость, и об отчиме, который ее, Леру, изнасиловал. Об отчиме в точности она говорила только то, что тот противен ей душком, как из размороженного холодильника, и тем, что напяливает длинные, до колен, носки.
Русаков надеялся на то, что детдомовское прошлое отзовется в Лере не только изощренностью, чему он совсем не противился, что его слепило, но и неким мучением, инстинктивным, мизантропическим, но при этом все-таки сердечным, какое обязательно сидит в любом подранке путаных кровей. Может быть, думал он, Лера станет ему невыносимо дорога, и они поселятся вместе, и он наконец-то будет приветливым, покорным, беззаветным самым естественным образом.