«Какой позор, — мать рухнула на диван и опустила голову на руки, — какой позор… мы занимаемся с ним, не так часто как раньше, но занимаемся.., честное слово» — она пыталась оправдаться и в качестве оправдания выбрала наглую ложь.
Отец понимающе кивнул головой.
«Спасибо, дружище, спасибо… — он горячо пожал руку старому приятелю, — мы обязательно определимся с Конни… я думаю, лучше всего будет вернуть его в школу. Кара еще не готова вернуться к прежней жизни».
Я не узнавал своего отца. Я видел трясущегося жалкого пидораса, которому не было до меня никакого дела. Община, сплетни, опека, статус семьи, жена — это его волновало. Но никак не я. Им было достаточно того, что я продолжал молится трижды в день, по десять «отче», утром в обед и вечером. Они просто забыли обо мне, забыли почему меня забрали из школы и не думали о том, что со мной делать дальше.
Но, все равно, я был счастлив тогда. В тот момент я был по-настоящему счастлив, и пообещал себе не сильно богохульничать, хотя бы в знак благодарности отцу Джереми.
Директор Стентон чинно восседал за своим директорским столом — большим, из красного дерева. Он был важной птицей и всячески свою важность демонстрировал. Родители, вынужденные отдать меня в обычную среднюю школу, сильно нервничали. Стентона не волновали ни наша община, ни авторитет отца.
Школа при общие — только начальная. Полный бред. Какой смысл первые пять лет учить всякой религиозной поебени, чтобы смотреть потом, как твой ребенок мучается в реальной школе, вынужденный выживать в той жизни, к которой его не готовили. Обычно общинники, так называли детей вышедших из начальной христианской школы, обычно они держались вместе и не особо подпускали к себе всех остальных. Родители, такое поведение только одобряли.
Мне шел двенадцатый год. Но из-за того, что последние два года я не получал вменяемого образование, при поступлении школы я терял год. Стентон крутил кольцо на левом безымянном. Он еще не привык к нему. Свежее фото с медового месяца красовалось у него на столе. Стейтон не хотел возиться с очередным ребенком из общинной школы, да еще и с пробелами в образовании. Однако, он не рискнул отказать. Мало того, что я имел полное право на место в этой школе, так школа еще была и недоукомплектована. Люди валили отсюда, из нашего злоебучего городишки. Каждый день, каждую неделю, каждый месяц. Только идиот или слепец этого не замечал. Наш город подыхал, мы — его последний запас кислорода, прежде чем он задохнется
Стентон то и дело поглядывал на часы, или утыкался в экран своего пузатого компьютера, слушая длинную подхалимскую речь моей маман. Мне было стыдно за эту дуру. Решение Стентона обо мне никак не зависило от того, понравятся ему мои родители или нет, представляют они из себя что-то или нет. Ему было плевать на них в частности и на всю нашу ебучую общину в целом. Стентон был очень неглупым дядькой, обладал хваткой и вообще мог достичь гораздо больших успехов на педагогическом поприще. Достаточно было свалить из нашего захолустья хотя бы в федеральный центр. Но нет. Он был таким же трусом, как и все остальные и боялся потерять то немногое, что он заработал тут. Трусость — самое ужасное, что может случиться с человеком. Трусость страшнее откровенного зла или клинического сумасшествия. В своих попытках приспособиться и выжить трус не остановится не перед чем.