Проклятые трясины Тьмы!
— Уйти? Среди ночи-то по лесу лазить? Выдумал тоже. Охота руки-ноги в оврагах ломать. Песенка пришла, а сразу не спеть, так позабудешь. Не тут же бренчать да петь, тебе в уши.
Энтис радостно улыбнулся. Вил стиснул зубы. Трясины, куда бы деться?! Проклятье, проклятье…
— А мне тоже часто ночами не спалось. Столько звуков вокруг… как паутина, а ты прямо посерёдке.
— Страшно? — вкрадчиво спросил Вил.
— Почти, — серьёзно кивнул Энтис. — Я вставал и шёл к ручью. Знаешь, ночью вода тёплая! Плывёшь, а она переливается — серебром, золотом. Настоящее волшебство!
Интересно! Сказано-то с явным восхищением. А где ж презрение Ордена ко всему «волшебному»?
— Вода за день нагревается. — Он куснул губу. — Энтис… о чём я пел в конце, не помнишь?
Он бросил куртку в траву; не глядя на Рыцаря, пробормотал:
— Садись, что стоишь? — и улёгся боком, щекой на сложенные руки. Энтис присел на краешек куртки.
— Помню. Думаешь, я спал? Я слушал, просто глаза закрыл. Там была девушка с Вершины и юноша, который хотел сделаться Вэй. И шла Война Теней… Грустная история. И в ней много правды. Странно.
— Что странно? — ощетинился Вил. Он пел эту песню?! Ну и ну!
— Странные были законы до Войны Теней. Ну, вот им нельзя было жить вместе, потому что он был сын бедного ткача, а она — знатная леди. Неправильно, если деньги и древний род значат больше, чем любовь. Почему всё так плохо кончилось, Вил? Ведь она решилась с ним убежать, и щенка вылечили, и Властителю Тьмы она не поверила…
— И что ж тебе не нравится?
— Но Кардин же Властителя победил! И вейлином стал! И вдруг умер. Если бы в бою погиб, или когда леди Ливиэн из плена спасал… а он умер потом — и напрасно!
— Тебе его жалко? — спросил Вил, внимательно взглядывая ему в лицо.
— Конечно. — Энтис передёрнул плечом: — Но её — больше. Леди Ливиэн. Она ведь жизнь выбрала, да? Или я не понял конца? Она ушла к горным пикам, тонущим в облаках… это жизнь или смерть?
— Это одиночество, Энтис. — Вил помолчал. — Она говорила: каждый поймёт, как подскажет сердце.
— Она? — у Энтиса округлились глаза. — Леди Ливиэн?!
Вил усмехнулся сжатыми губами.
— Моя мама. Это она сочинила.
Он лёг на спину: так было больнее, но теперь он видел бледнеющие в предрассветном небе звёзды.
— Она умела складывать стихи и песни. Она была менестрелем, и отец тоже. Я и родился в гостинице на тракте. Хозяйка добрая попалась: помогала ей, дала лучшую комнату, одёжку мне шила. А её муж сделал заплечную люльку, вроде дорожной сумы, чтоб мама могла носить меня на спине, как поклажу. Мама говорила, та женщина просила её остаться. Петь и играть гостям за еду и платье для нас обоих, а потом выучить меня ремеслу, какое понравится. Хорошая она была. Мы как забредали в те края, всегда сразу к ней шли. А потом она умерла. — Вил вздохнул. — Мама о ней плакала…