— А всё-таки эффектную концовку вы вчера придумали, мальчишки! — сказала выполнявшая роль Привратницы Ташка. — Я аж подпрыгнула, когда Лешка заорал. Очень натурально.
Стариков закусил губу с досады и покосился на Петьку: «Вот ведь не вовремя язык распустила: человек только-только начал отходить!». Но Будов даже бровью не повел — сидел, попивал чаёк и не сводил покрасневших глаз с Оленьки Щеголевой.
Пока шли к избе бабы Кати, Петьку так раздухарило, он выдал столько анекдотов, смешных случаев и приколов, что уже на полпути они с веснушчатой пошли под руку вместе. Поглядывая на короткое беленькое платье Щеголевой и скачущего, подобно боевому коню, вокруг нее Будова, Лешка, шедший сзади, чуть улыбался и думал: «Ну и слава Богу! Всё лучше, чем если бы он валялся вниз лицом на спальнике или молчал, как сыч. Оля — хорошая девушка, очень ему подходит». Так он размышлял лишь на поверхности, а там, в глубине, всё чаще ему вспоминалось личико шестилетней дочки («А ведь в августе уж семь стукнет!») и — светло-синие глаза жены. Он их не видел больше года, ни разу после развода не списывался и не звонил бывшей супруге.
Найти избу бабы Кати оказалось легче-легкого. «Там, Лешенька, колодезь-журавель насупротив стоит. Увидишь, чать!» — говорила ему Арсеньева, поглядывая в сторону догоравшего Шута Андрюшеньки. Действительно: журавель оказался знатный. Некрашеная жердь высоко вздымалась над почти высохшим колодцем.
— Мы из него воду-ту не берем щас, особенно вот посля того случая — как дирижабля к нам пожаловала. Вот, Леш, щас я тебе в подробностях, в подробностях всё раскалякаю! — баба Катя перекатывалась по избе, как цветастый колобочек, в своем неизменном халате. Старикову пришла удачная мысль записать рассказ Арсеньевой о памятном столкновении с НЛО прямо на улице, и их подвижная собеседница мигом обвязала голову платком, надела тапки на босу ногу и выбежала на крылец — только поспевай записывать.
— Вот, ребятёшки, я стояла там! — быстрый взмах рукой, и бабушка уже летит к тому месту, куда показывала. Стариков со штативом наперевес бросается за ней, Будов возводит затвор фотоаппарата, сияющей Щеголевой поручено бегать повсюду за собеседниками с включенным диктофоном, но при этом «ни в коем случае не попадать в объектив!».
— И вот, значит, как: я гляжу, а мамыньки! Горит! Ну, вечер — а над домом-то всё осияло, как вот в городе иллюминация. Али как вот в церкви вот в Дивеево я ездила. Бывали там? Вот. Там люстра така красива — страсть! И вот эдак же! Муж мой Феденька, кулугур, Царство ему Небесное, земля пухом, третий год в могилке лежит… — Арсеньева мигом утирает мелькнувшую слезу с левой щеки. — И вот он вперед меня-то убежал, ноги-те у меня больные. И — бух на коленки, шепчет-молится, кресты кладет! А тама, тама чаво творится! Дирижабля повисла! Вот кака — огромадна!