Арсеньева срывается с места и перекатывается в сторону колодца.
— Вот тут зависла тарелка-то эта. И ну лучом бить туда! Батюшки святы! Светопреставление! И этот Борька-прохиндей — сам убёг без памяти, а всем хвастается, что он чуть ли не самого черта за рога хватанул! Тьфу на него!
Стариков пытается выяснить, что за Борька такой. И — вновь рывок к повороту на другую улицу. И — снова рассказ про «тарелку», зависшую над колодцем. Лешка мог побожиться, что у него чешется спина и вот-вот прорежутся крылья от счастья. «Баба Катя! Ну что за прелесть! Вот так бабушка!».
Дальше они пьют чай в просторном зале избы Арсеньевой. После смерти мужа она осталась одна-одинешенька.
— Правда, вот дочка с Тольятти приезжает, да. У нее там муж на «ВАЗе» начальником. Три внучки у меня. Но редко заглядывают к бабушке. Раз в годочек на два денечка… — сетует баба Катя и убегает на кухню за новой порцией кипятка.
— Я вам про домового-то не рассказывала, ребятёшки? Нетути? — кричит неугомонный голос из кухни. — Оё-ёй! Как было, как было — щас всё раскалякаю!
Стариков бросает недоеденное печенье и телепортируется к штативу с видеокамерой. Арсеньева исчезает в своей спаленке, отгороженной от остального зала занавеской, и тут начинается нечто невообразимое: из-под занавески появляется мохнатый медведь сантиметров 60 высотой, оттуда же вылетает какая-то красная тряпица.
— Ага, эту вот игрушечку мне дочка привезла: внучки, мол, пусть играют. А я, как увидела, так сразу: «Это же вот вылитый домовой, какого я в детстве видала!». Вот смотри, Леш: вот, значит, табуретка, вот сюда мы его запихаем! — бабушка ставит стул посередине комнаты, помещает под него мягкую игрушку, предварительно обмотав ей нижнюю часть красной тряпкой — получилось что-то наподобие юбочки. Затем садится у дальнего окна — спиной к видеокамере и медведю.
— И вот я мамку-то жду, а темно уж. Керосин-то экономили, лучинки жгли. И вот я пить-то хочу, подымаюсь вот так, — Арсеньева нарочито медленно встает и идет мимо табуретки. Затем опускает глаза на медведя, и на лице ее отображается комичное выражение ужаса.
— Боже ж ты мой! Какого страху я натерпелась — не пересказать! Сидит он вон там под стулом, сам маленькый, мохнатенькый, в красных штанишках и: «Уху-у! Уху-у!». Я — бежать! Ой! Слава Богу, до бабы Клавы достучалась, а то бы околела нагишкой — холоднó еще ведь было!
Стариков уточняет детали, и рассказчица снова повторяет действо с игрушкой. Идея бабушки использовать для наглядности медведя приводит его просто в катарсический восторг.