А ведь он бежал сюда окрыленный, как молодой бог. Да еще бы! Что в Астрадамовке, что в Чеботаевке — все, как один, говорили, что вот эта самая бабушка и оборачивается до сих пор.
— И свиньей становится, и лошадью. Мне вон Колька Борцов самолично рассказывал: лет семь, что ль, назад шел он ночью с этой, с остановки — ну, со школы-то, школа у нас через дорогу, видал? Вот идет, а навстречу свинья хрючит и хрючит, хрючит и хрючит. Ну что ты будешь делать? Откуда тут ночью свинья? Он как матюгнётся на неё, а она — вот те истинный крест — говорит ему в ответ: «Чего, бл…, матюгаешься, Колька?». И побежала. Вот это она, она — Астрадамовская самая, Гулькой, что ль, ее кличут или Кулькой, Акулиной? Она вот ровесница моя, — вот такой текст буквально вчера удалось записать в соседней Чеботаевке.
Да и здесь, в Астрадамовке, все на нее кивали: мол, перекидывается, знаем, видали. Двенадцать ножей в сарае ставит и — кувырк — спиной вперед. И свинья выходит.
Случай и впрямь уникальный, так как обычно все подобные рассказы относили в отдаленное прошлое или же говорили только о тех, кто уже умер. А тут — живой, понимаешь, оборотень! Лешка и навострил с утра лыжи, проследив, чтобы за ним никто не увязался — особенно рыжий Юрка, который уж не раз напрашивался позаписывать со Стариковым в паре. Не дождется!
И тут такой облом — не знаю, не ведаю, инсульт, одним словом. В бесконечных пластинках про болезнь только и меняются, что синонимы к слову «ударил»: инсульт шибанул, шарахнул, дюльдюкнул, припахал, шваркнул и т. п.
Понятно, что Лешка не в первый раз в экспедиции — спрашивать в лоб о таком немыслимо. Мол: «А не переворачиваетесь ли вы, любезная Акулина Сергеевна, по ночам? И когда это у вас, простите, в последний раз приключилось? Ах, да что вы говорите!? А ножи-то в сарае под соломкой изволите хранить?» — и всё в том же духе.
Он пытался расспросить и о праздниках, и о свадьбе (это для Шахова, который на традиционной свадьбе собаку съел), и вообще — о жизни бывалошной. Но в ответ — лишь пластинка про инсульт. Прокалякав еще минут пятнадцать, Стариков раскланялся, пожелал здоровья бабушке и печально побрел в сторону местной школы. Именно в школах — по очень давней традиции — обычно и базировались все участники экспедиции.
Серенькое двухэтажное здание встретило его тремя истертыми до арматуры бетонными ступеньками крыльца. На стенах коридора, покрытых слоем светло-синей краски, то тут, то там попадались нарисованные слонята и утята, которые напомнили Старикову о мультфильмах из советского детства. Особенно неведомому декоратору приглянулись герои из «38 попугаев»: мультяшный питон, больше похожий на изуродованный тяжелой работой палец сельского труженика, склонял свою нелепо-смешную голову прямо над дверью кабинета истории.