— У вас ботинки мокрые, — констатирует Рудольф Нольч, потому что не может принудить себя к сочувствию этому человеку, который даже сейчас будит в нем неопределенные подозрения. — Пока жена не вернулась, я найду вам что-нибудь переобуться.
— Не беспокойтесь, — поспешно отзывается Квис. — Огня вполне достаточно. Да они уже и на солнце почти высохли.
— Но вы еще дрожите.
— Это от действия тепла. Я не подвержен простуде. — Отвечая, Квис упорно смотрит в огонь, видимо, избегая взгляда бургомистра. В камине с шумным треском и небольшим взрывом искр скатывается горящее полено. Теперь и бургомистр смотрит в огонь, наблюдая за игрой маленьких синих огоньков, которые выскакивают из трещин обуглившегося дерева, и снова исчезают. Огонь в камине — хорошая штука, позволяет людям молчать и не тяготиться этим. Бургомистр думает о том, что сегодня в нем вспыхнуло, сгорело и превратилось в пепел, в котором, надо надеяться, ничто и никогда не разожжет живых искр. Беседа с отцом Бружеком разрядила напряжение и внесла в его душу покой, и он радовался предстоящему тихому вечеру с пани Катержиной. И надо же было вдруг заявиться этому сморчку.
— Где же вы это так промокли?
Квис вздрогнул, словно от испуга, но он не поднял глаз от огня.
— Я попал в болото на лугах.
Катержина подобрала его, возвращаясь из Худейёвиц. В той стороне мокрые луга только между Лесочками и шоссе, — рассуждает бургомистр и оглядывает Квиса с новым интересом. Но прежде, чем он успевает прийти к какому-либо выводу или продолжить расспросы, открывается дверь и в сопровождении Марины Тлахачовой, нагруженной подносом с закусками и чайником, из которого вырываются клубочки пара, возвращается пани Катержина.
— Наслаждались молчанием? — говорит она с улыбкой. Ей известна неприязнь мужа к Эмануэлю Квису, но она знает, как рассеять возникшее напряжение и не позволить ему перерасти в неприятное настроение.
Мужчины улыбнулись.
— Я приходил в себя, — отвечает Квис, — а любезный хозяин предоставил мне необходимый покой.
Чаепитие проходит в молчании, изредка нарушаемом незначительными репликами. Если посмотреть со стороны, можно подумать, что эта троица, освещенная отблесками огня, совершает языческий обряд перед алтарем пылающего камина. Когда чайный столик был отодвинут, пани Катержина попросила у мужа сигарету.
— Наверное, я должен объясниться, — говорит Квис, обращаясь к пани Катержине. — Я напугал вас и обеспокоил.
— Извиняться не в чем, но не могу не признаться, что вы возбудили мое любопытство.
Бургомистр слегка наклоняется в кресле, наверное, чтобы было удобнее дотягиваться до пепельницы, но при этом смотрит на Квиса в упор. Без сомненья, Квис чувствует этот взгляд, но делает вид, будто поглощен своими воспоминаниями и стремлением выразить их наилучшим образом. Бургомистр вертит сигарету в пальцах, стряхивает пепел, водит зажженным концом сигареты по дну пепельницы, но при этом все не спускает глаз с Квиса. Со стороны кажется, что он просто захвачен любопытством. Квис больше не может сопротивляться. Проснувшаяся в нем пустота жаждет, он должен напиться из этого источника, пусть даже ценой немедленной гибели. Он поднимает глаза, на миг встречаясь со взглядом бургомистра — будто в оркестре ударили в тарелки. Этого достаточно. Оба знают как раз столько, сколько в состоянии вынести в эту минуту. Бургомистр откидывается на спинку кресла и, разглядывая Афину Палладу — центральную фигуру из группы суда Париса, думает о том, как далеко осмелится зайти этот человек. Нельзя ли как-нибудь заставить его молчать? Ведь он, вне всякого сомнения, внутренне весь трясется от бешеного страха, хотя говорить будет все равно, есть в нем что-то сильнее страха. Если бы речь шла только о тебе самом — было бы неповторимое, острое чувство ожидания под секирой, подвешенной на волоске, к которому кто-то медленно подносит зажженную свечу.