На улице Менделеева — широкой и пустынной — знакомый домишко в четыре окна. Я не без волнения вошел в него после восьмилетнего перерыва. Ксения Александровна Сабурова, к которой я приехал, потеряла мать, но она достойно перенесла эту потерю. Не растерялась. Выхлопотала себе пенсию, как внучка Лермонтова, в чем ей помог Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич. Правда, пенсию мизерную, в 250 рублей, но она явилась основой ее бюджета, и стала успешно прирабатывать уроками английского языка. Комнату, в которой они долго жили с матерью, она превратила в алтарь ее памяти. Все необычно для этой улицы и для этого домишки.
Четыре дня напитывался я грустью, бродя по улицам и памятным для меня местам. Был в гостях у епископа Онисима. Был на службе в соборе. Он, единственный во всем городе, блистал своею немеркнущей красотой.
В июне наша Марианна окончила десятилетку с золотой медалью и тут же после коллоквиума была принята в Энергетический институт. За эти две победы мы ее чествовали. Это был праздник молодости и радость старости, дожившей до «аттестата зрелости».
В это же время я получил следующее письмо: «Исполняя завещание Яши, сообщаю Вам, уважаемый М. М., скорбную весть о его смерти. Он умер 10 июня после двухмесячной тяжелой и мучительной болезни. М.Бакунина».
Ушел из жизни «русский неудачник». Из него не вышло ни профессионала певца, ни хорошего агронома. А пел он хорошо! Мешали в жизни «рюмочки и юбочки». В последнем своем письме ко мне он между прочим писал: «У меня Оль, Кать, Зин много встречалось на пути. Даже Люба не одна. У Пушкина в его "донжуанском списке" числится 34 женщины. У меня их было больше, и только этим я выше Пушкина. Пошлость, разврат, тупость и однообразная недалекость меня отталкивали, и я искал все нового».
Среди десятка «зонников», осевших в то время в Тарусе, не могу не упомянуть о двух — художнике А.В.Григорьеве и бывшем начальнике кавалерийской школы в Новочеркасске В.И.Микулине. Первый, старый коммунист, после большого взлета «по искусству» попал в лагеря, сколько там пробыл, не знаю, и вернулся к себе в Тарусу, где он имел дом и где жил раньше. Жить было нечем. Сразу приняться за работу А. В. не мог. Терпел он горькую нужду, а тут еще начальник РМГБ Филимонов возымел к нему особое пристрастие: все время вызывал его к себе по ночам, не раз посылал зимою плохо одетого на грузовике %в Калугу, называл его «стариком» и обращался с ним «угрожающе». Александр же Владимирович мог на это отвечать только жалкими угрозами. Бывало, выпьет, а это бывало с ним не редко, тащится по улицам Тарусы и кричит: «Где этот негодяй Филимонов — я ему морду набью»… Ну, подберет его кто-либо и уведет куда подальше. В 1926 году А. В. был в числе трех, ездивших к Репину в Финляндию. Задач этой делегации я не знаю, но направление Репина было далеко «не советское». Книги, привезенные ему в подарок и напечатанные по новой орфографии, Репин бросил под ноги и потоптал их. Между прочим, Григорьев как-то рассказал мне: в 1918 году, когда правительство переехало из Петрограда в Москву, Третьяковскую галерею посетил Ленин. Переходя из залы в зал, он дошел до залы с картинами М.В.Нестерова. Он надолго задержался у его картин. А потом обратился к сопровождающим и сказал: «Придется убрать. Это идет в разрез с нашим мировоззрением». И пошел к выходу из зала. На пороге, однако, остановился. Обернулся и, взмахнув рукой, сказал: «Не трогайте. Оставьте. Пусть пока висят».