— А дальше?
— Дальше пойдем заборы ломать.
— Еще чем займемся?
— Не пойму я тебя что-то, — огорченно проговорил Вишняков, не улавливая, чего добивается Лиликов. — Недоволен ты, что работу от нас требуют?
Лиликов поднял на него костистое, в несмываемой угольной пыли лицо.
— Людям пора получку выдавать, — сказал он, кладя большие руки на стол.
— Та-ак, — протянул Вишняков, косясь на эти руки. — Еще что?
— Мало разве? Сбывать уголь надо, коммерцию вести. Шахта — наша, и хозяева — мы, а денег у нас нет.
— Экономсовет устроили в Харькове — от него будем ждать помощи.
— Дождемся ли?
Вишняков сам понимал, что одним слухом об Экономсовете шахтерам рты не позамажешь, все равно будут спрашивать о получке, о лесе, о сбыте угля. Ему не хотелось так быстро расставаться с мыслью о том, что на шахте все происходит в точности так, как «необходимо для революции».
— Авось и поможет, — ответил он тише прежнего. — Я об этих деньгах думал-передумал — ну где ты их возьмешь? Кабак закрыли, водку конфисковали — ее продать?
Все обезденежели, только в долг способны брать. Да и негоже будто казну строить на водке.
— Не знаю, что гоже, а что негоже, — глухо сказал Лиликов.
— А мне откуда знать?
— Вот она, наша беда, — вздохнул Лиликов.
— Научи! Какого черта душой хлюпаешь, как покинутая вдова!
— О казне заботиться — штука мудреная.
— Это без тебя известно! Неизвестное открывай!
— Казна оборотистых людей любит, — неторопливо продолжал Лиликов. — Помнишь у Фофы сколько всяких знакомых было — одного подпоит и обманет, с другим прямой торг поведет, а уголь сбудет. У торговцев завсегда полная прихожая дружков-знакомых. В гости они друг к другу ездят, суетятся, как цыгане на ярмарке. У них и сбыт был. А мы что, уголек свалим в отвалы, сидим, понадувшись, как индюки, да о Черенкове гутарим. Откуда же деньги возьмутся?
Вишняков ходил по комнате, пощипывая небритый подбородок. «Сам Лиликов додумался до такого выговора или кто надоумил? — рассуждал он, плохо вникая в смысл того, о чем тот говорил. — Если сам, то и поручим ему этой коммерцией заниматься. Другого такого подходящего на шахте не отыщешь. А если кто надоумил, то заради чего он тут мне душу выворачивает, Фофу расхваливает, а новые порядки костит?»
— Ты мне насчет ярмарки и цыган не говори, — сказал Вишняков, пытаясь одним махом выяснить все. — Фофу тож не зови в учителя! Он не станет учить, как приказы революции выполнять! Умнее нашего не придумает!
— Что ж ты сам умнее придумал?
Вишняков озадаченно взглянул на Лиликова. Ответить нечего, и согласиться трудно. Где-то в этом разговоре мельтешило что-то неприемлемое, скорее всего — старая, вскормленная годами ненависть ко всему, что связывалось с Фофой и тысячами других, подобных ему.