Юра прерывисто вдохнул. С тех пор у него не было времени на воспоминания и анализ всего, что произошло. С того звонка все завертелось в мельнице, в которой его душу, казалось, уже много раз перемололи, из нее испекли нечто, что выбросили птицам, а они разнесли все части по миру и все, ничего не осталось, его не осталось. Сейчас, вспоминая тот вечер после приема, он снисходительно смотрел на свои страхи. Как быстро он тогда сдался и поверил, как упивался здесь своей болью, не зная, что настоящий ужас он переживет через сутки, когда Аня посмотрит на него глазами, которыми его коллеги смотрят на обреченных родственников. Он видел этот взгляд со стороны, а теперь направленным на себя – и он возненавидел беспомощных медиков. Он выгнал всех, он никого не впускал, не хотел видеть Мишу, друзей, пациентов. Зачем ему это? Он ничего не хотел. Он наказан! За глупость, ревность, за то, что посмел надеяться, выпрашивал ее, а потом почти получил и отпустил с другим, и теперь – теряет. Ее забирают, потому что он не должен был так жить… Наступило ничто. Он ничего не чувствовал, он посмотрел на руку, и удивленно отметил, что она мокрая. У него слезы? Он не чувствовал. Он начал думать. Собрался. Позвонил одним, другим. Собрал всех. Нашел надежду, нашел людей, которые провезли в страну лекарство. Это было как в тумане, первые ощущения реальности появились с видом крови. Он посмотрел на руку и удивленно отметил, что она в крови. Егор стонал. Юра пришел в себя.
Она заворочалась, и одеяло сползло. Она не послушалась и не надела ту пижаму, которую он приготовил. На ней была сорочка. Сиреневый шелк почти ничего не открыл, только самое начало ягодиц, там, где холмик увеличивается. Он видел ее голую, когда она болела, но он не рассматривал ее. Он трогал ее до болезни, но он не распробовал ее. И он чувствовал, что так уже не распробует. Все исчезло. Ушла нежность, желание прикоснуться к воздушному, страх спугнуть, трепет от легких прикосновений. Он уже не был на это способен. Он чувствовал, как в нем растет желание и чувствовал то, что может сейчас сделать. Он уже стоял, сложив руки на груди. Обернулся в зеркало. Он – чудовище. Он должен уйти. В нем не осталось нежности и терпения для этого сиреневого шелка. Здесь все слишком хрупкое и легко рвется, для такого, как он. Он может попасть в сосуд и виртуозно провести тонкие хирургические манипуляции, но он не сможет больше сдерживаться с ней. В нем кипела злость и отчаянное желание оставить ее себе навсегда. Он заставил себя выйти.
* * *
Я: