Читая это Евангелие далее, мы встречаем ряд высказываний, известных под общим названием «Я есмь». «Я есмь» – имя Бога, явленное Моисею в рассказе о горящем терновом кусте в еврейских писаниях (Исх. 3:14). Формулу «Я есмь» автор Евангелия от Иоанна вновь и вновь вкладывает в уста Иисуса. «Я есмь хлеб жизни», – говорит Иисус (Ин. 6:35). Значат ли эти слова, что в Иисусе есть нечто, способное утолить наш самый острый голод и стремление к Богу? У Иоанна Иисус говорит: «Я есмь лоза, а вы ветви» (Ин. 15:5). Значит ли это, что последователи Иисуса обретут в Нем открытость всему миру и единство, и Он будет питать их жизнь так же, как лоза питает свои ветви жизненной силой? Ему приходится сказать: «Я есмь пастырь добрый» (Ин. 10:11). Значит ли это, что Он способен любить свою паству сильнее, чем любит себя? В Его уста вкладывают слова: «Я есмь путь и истина и жизнь», которые Он далее называет единственной дорогой к Богу (Ин. 14:6). Значит ли это, что в Его жизни открывается дверь, чего прежде не случалось никогда, – к трансцендентности, к жизни, к сущему? Все это образует единственный путь к Богу.
В Евангелии от Иоанна Иисус утверждает, что находится вне времени: «Прежде нежели был Авраам, Я есмь» (Ин. 8:58). Что это? Указание на безвременье, которое приходит к тем, кто отказывается оставаться скованным человеческими ограничениями? О своей цели в этом Евангелии Иисус говорит так: «Я пришел для того, чтоб имели жизнь и имели с избытком» (Ин. 10:10). Обратите внимание: здесь в намерения Иисуса не входит сделать людей религиозными, нравственными, праведными или даже истинно верующими. Все это признаки эгоцентризма, который уязвимые люди избирают частью своей стратегии выживания. Иисус обладал цельностью, и Он подарил ее нам – и цельность эта была проявлена в Его жизни столь ярко, чтобы мы ощутили саму ее суть и стали, подобно Ему, частью присутствия Бога.
Сэм Харрис, автор книги The End of Faith («Конец веры»), настроен по отношению к религии так же критически, как и я. Однако он довольно чувствителен к мистицизму, поддерживает его, хотя и не видит связи, которую, по моему мнению, стремится показать Евангелие от Иоанна. Так, Харрис говорит о христианстве: «[Христианству] недостаточно того, что Иисус был человеком, преобразившимся до такой степени, что в Нагорной проповеди Он мог говорить от сердца. Ему также надо быть Сыном Божиим, родиться от девственницы и вернуться на землю в облаке славы»[69]. Несомненно, избыточный язык Нового Завета имеет целью преподнести опыт Христа как деяние внешнего Бога. Дело в том, что этот опыт не поддавался языку, которым приходилось довольствоваться ранним христианам. Но к тому времени, как было написано Евангелие от Иоанна, к концу I века, полагаю, язык мистицизма, единства человека с божественным, жизни без границ изменил прежний язык чудес и магии, поющих ангелов и блуждающих звезд. Когда Иоанн повествует о кормлении пяти тысяч человек, это уже не рассказ о чуде, а символ евхаристической трапезы, где Иисус становится вечным Агнцем Божиим, жизнь которого способна питать все жизни мира, жаждущие смысла. Может, в этом и заключалась цель чудесных деяний в жизни Иисуса, но понял это лишь евангелист Иоанн?