к обнаженной голове и с обожанием в глазах отрапортовал:
— Унтер Конон Забуга — я, ваше императорское величество!
— Ну подойди, подойди, — сказал Николай и сам шагнул и обнял его. — Слышал, как ты отличился при взятии вуланской долины. Передай же мой поцелуй товарищам.
Троекратно, как целуются русские на пасху, Николай поцеловал Конона Забугу.
«Поцеловал бы Николай унтера Наленча, если бы узнал, как он отличился на том же Вулане? — думал я. — Наверное, ему про то и доложить не рискнули…»
Мне, разумеется, царское чмоканье не было нужно. Не ради похвал и отличий я привел в порядок растерявшуюся роту и отнял у шапсугов тело командира. Ради отличия я старался давно — когда загонял гурт овец и полонил черкесского вожака… А на Вулане я думал, как бы не перебили нашу роту и не надругались над телом ротного…
Вспомнилось, давно Бестужев рассказывал: ему за подвиг солдаты Грузинского № 10 батальона единодушно присудили орден Георгия. Полковник испугался. Вызвал Бестужева и объявил, что геройство — это полдела. Самое главное — разрешит ли начальство назвать героя героем. Кабы чего не вышло. И запросил разрешения. Не разрешили Бестужеву получить то, что ему полагалось. Было у Бестужева прошлое… Оно — орден, и настоящее, и будущее!
Зато у нас на Кавказе героев делывали кой-когда в штабах: напишут приказ считать героем и раздувают кадило.
Но так, конечно, не везде было, и в общем-го среди кавказцев не героев следовало искать, а трусов. Храбрость была в порядке вещей.
Вернулся генерал Вельяминов и доложил, что сгорело войсковое сено, а сейчас пожар охватил провиантские склады.
— От чего же возник пожар? — спросил Николай.
— От пыжа… Во время салюта отнесло ветром…
Николай приказал отправить людей тушить пожар. Мы тушили его до позднего вечера.
Утром мы снова стояли развернутым строем, провожая монарха. Артиллерия сделала сто один залп, и баркас с императорским штандартом отчалил в синее и уже спокойное море.
Мы ожидали сигнала в новый поход на натухайцев, но начальство сообщило, что император этот поход отменил и отсюда мы двинемся прямо на зимние квартиры.
Генерал Вельяминов уехал вперед. Сразу после отъезда государя он дурно себя почувствовал. Я был в числе провожавших его до Ольгинской.
В Ольгинской мы пробыли трое суток. Как-то я заглянул к Воробьеву за газетой. Воробьев что-то писал. В палатку зашел молодой человек. Шаровары и шапка гусарские, а пиджак партикулярный. Роста он был небольшого, худощав и нельзя сказать, что красив. А вот глаза его прямо-таки притягивали, и я засмотрелся…. Заметил он это или нет, но тоже уставился на меня. И глаза у него были такие, точно видели меня насквозь! В волосах, как у меня, широкая седая прядь.