И вдруг он мне улыбнулся. Эго было так неожиданно, что я ему поклонился…
Тут штабс-капитан Воробьев оторвался от писания и спросил:
— Что господину корнету угодно?
— Мне Вельяминова… Командирован в его распоряжение.
— Вельяминов уже уехал в Ставрополь, а мы собираемся на зимние квартиры. Экспедиция отменена по указанию императора…
— В таком случае, где отметить подорожную?
— Унтер Наленч. — сказал Воробьев, — проводи господина корнета.
Я проводил. Держал его лошадь, пока он ходил отмечать подорожную. Корнет вернулся, сказал «Спасибо» и «До свиданья», сел в седло и уехал, а из штабной палатки вышел полковник Кашутин с каким-то офицером и, глядя корнету вслед, сказал:
— Так вот каков этот Лермонтов.
Я вздрогнул.
— Удивительно прямо, — продолжал Кашутин. — Как сочинитель, так на Кавказ умирать. Как будто в России их так много!
— Мы от этого не в проигрыше, — отвечал спутник Кашутина. — Лучшие русские умы, самые талантливые и благородные люди попадают к нам. Кто может быть против такого общества? А почему Лермонтов не в мундире?
— Обокрали, говорит, в Тамани до нитки.
Как я жалел, что не сказал с ним ни слова! Как я жалел! Вместе с тем воспоминание об его нечаянной светлой улыбке наполняло душу мою неизъяснимой радостью.
Рассказал об этой встрече Плятеру, а он:
— Счастливый! Никогда никому не завидовал, а сейчас не могу! Видишь, какой я прозорливый — говорил, что в Санкт-Петербурге Лермонтова не вытерпят!
Недели через две после возвращения на зимние квартиры зашел ко мне ефрейтор Семенов, по старой памяти попросить «прописать» на родину письмецо. Я тотчас занялся этим, но не успел дописать. В избенку мою вошел Воробьев, а следом офицеры нашей роты Воробьев держал свежий номер «Русского инвалида». Изумленный появлением офицеров на моей квартире, я вскочил и вытянулся.
— Это в последний раз, — сказал Воробьев. — Слушай, старший унтер Наленч, мою последнюю команду: вольно, вольно передо мной и нами!
Еще более недоумевая, я посмотрел на офицеров. Они улыбались.
— Послушай! — Воробьев развернул газету и прочел, что высочайшим приказом старший унтер Наленч производится в прапорщики с девятнадцатого июля, то есть с того дня, когда я на Вулане принял командование над растерявшейся ротой и отбил у врага тело командира.
— Вот по этому случаю мы и пришли. Господа, приступим к обряду!
Уж не знаю, каким образом в руках Воробьева появилась бутылка, а у остальных стаканы. Подав мне вино, Воробьев обнял меня:
— Дай-ка сначала расцелую. Я так рад за тебя!
Пока я целовался с другими, ефрейтор Семенов захватил листки неоконченного письма, пробрался бочком к выходу и был таков, прежде чем я успел вымолвить слово.