— Однако во всем случившемся есть нечто и грустное, — продолжал Воробьев. — Я не дочитал… Отныне ты переводишься в Тенгинский пехотный полк, и мы должны расстаться.
— Тенгинцы и навагинцы так сжились, что мой перевод не имеет особого значения, — сказал я. — Мы ведь по-прежнему будем делить все невзгоды и радости наших походов.
— Конечно, конечно!
Поговорив о том о сем, Воробьев предупредил, что мне нужно теперь отправляться в Ставрополь для экипировки на офицерский лад. Гости разошлись, а я сел и задумался.
Кончалась еще одна часть жизни. Как легко я поднимался в корпусе Дверницкого. как быстро пал в бездну страданий и как медленно и трудно выкарабкался! Наверное буду самым старым прапорщиком… Мне уже двадцать пять лет!
И опять вспомнился Александр Бестужев. Он получил вторично прапорщика тридцати девяти лет. Ему уже никогда не стукнет сорок. Когда он снова стал прапорщиком, уже не хотел жить.
И Максим Луценко получил Георгия, а следовательно, и освобождение от розог, когда это уже не имело значения…
В неплотно закрытую дверь заглянул ефрейтор Семенов.
— Заходи, заходи! — крикнул я. — Давай закончим письмо И куда ты удрал?
— Так я… — Семенов смущенно улыбнулся.
— Дурак ты дурак! — Я крепко его обнял, — Или я за полчаса изменился? Помнишь, как ты мне кричал: «Эх, голова! И впрямь ты бунтарь!»
— Как не помнить. Дозвольте же тогда вас проздравить, господин Наленч! Я завсегда думал, что офицерского чина вам не миновать… ученый вы человек. И весь наш взвод, слышь, радуется вашему производству.
На другой день я застал на месте ротного уже не заместителя, а нового командира — капитана Воробьева. Поздравив его и получив направление, я пошел в штаб полка. Полковник Полтинин простился со мной, как с родным.
— Всегда радуюсь, когда мои дети растут. Но жаль, что уходят. Спасибо за службу. Знаю, будешь хорошим офицером. Солдаты тебя любят. Прошу помнить: где бы ни был — Полтинин тебе родной.
Воробьев по случаю производства тоже собирался в Ставрополь. На другое же утро мы выехали с оказией в Прочный Окоп.
Около крепости толпился народ, а внутри было необычное движение. Мы с Воробьевым прошли в квартиру генерала Засса, имея к оному поручения. В приемной стояли черкесы и казачьи офицеры. Все говорили вполголоса.
Не найдя дежурного адъютанта, мы пробрались было в зал, но остановились на пороге пораженные. На столе, окруженном горящими свечами, стоял покрытый простыней гроб.
— Кто это?! — вырвалось у Воробьева.
— Его превосходительство генерал-лейтенант Засс… — ответил какой-то есаул, закрестился и усердно закланялся гробу.