Они шли по травянистой тропинке, сырой тинистый запах воды обволакивал, как и тишина, в которой кощунственно звучали голоса.
— Я человек любопытный, — говорила жена Неведомского Филатову (Ольга Дмитриевна представила, как та широко распахивает глаза). Она сбросила кожаные доспехи, отчего стало видно, что она старше, чем казалось, и, пожалуй, проще, но милее. — Мне интересно, как и чем живут люди. Я люблю ездить, смотреть, наблюдать. — Оживленно, с нажимом подчеркивала она каждое слово, так, что давило на уши. — Мне все интересно! Дочка говорит: «Ах, мама, тебе все интересно». А мне действительно все интересно. Я люблю литературу и понимаю ее, в библиотеке мне дают книги, как только получают. Библиотекарша не читает, а ждет, что я скажу. Я как бы дегустатор у них. Ведь я ненароком обязательно расскажу, о чем книга, стоит ее читать или нет. А потом она объясняет читателям.
«А ведь она кокетничает с ним, — подумала Зимина, оглянувшись. — Ну, а мне что? Людмила вон идет похохатывает». И, приподняв плечи, раскинув руки, она задробила каблучками, будто на сельском пятачке.
— Тра-татата, тра-та-тата, тратата-та-та-та-та, — подпевала себе она. — Ребятки, давайте купаться! — крикнула, чувствуя, как озорство ширит грудь.
Они захихикали, засмеялись, остановились, а Константин Иванович ехидно заверил: «Она вас все равно выкупает!»
И от этой ехидности, скрывающей восхищение, она ясно слышала, как душа и вся плоть ее обновлялись на продутом, медвяном лугу, под ветром с хлебов, вблизи речного простора. И этой другой в ней женщине хотелось петь, кричать, бегать — все в ней требовало движения, экспрессии, чего-то залихватского, а чего — назвать не умела. Ей нравилось, что Филатов вел салонные разговоры с. «мадам», как говорила Людмила, а сам поглядывал, забавляют ли те разговоры ее, Зимину. И то, что Константин Иванович был тут и, очень стараясь не уронить достоинства и репутации человека положительного, уважаемого, все же смотрел затаенно-любовно и то и дело смущенно прыскал от подступавшего неловкого смеха, оживляло в ней эту женщину.
В таком состоянии она и в дом вошла. Теперь ее не раздражала, а безудержно смешила жена Неведомского.
— Я человек без иллюзий, — распиналась та. — Я давно уже не рисую себе розовых далей, я смотрю на жизнь трезво. А ка-ак же? Иначе нельзя.
Какие иллюзии? Вот сидит человек, седой и красивый, с которым много лет вязала Зимину жизнь и который становился теперь ей чужим. Без всяких иллюзий.
Застолье было все-таки импровизированное, с сыром и консервами, купленными наскоро, с вареными яйцами, однако с добрым куском мяса, любовно и умело запеченным Таей, заведующей столовой. Картошку приготовила Галина Максимовна, пока компания гуляла, а зеленый лучок и укропчик только что сняли с грядки — одно и позволяла себе Ольга Дмитриевна: зелень взрастить, да куст пионов, да два куста роз обиходить. Пионы не расцвели, а розы оценить было некому — Неведомские все равно не поймут ни различия, ни трогательной силы пошедших в рост светлых стеблей в темном оперении благородных пятилистных веточек.