«Птичка» вылетела из кабинета, щебеча угрозы.
— Вот тебе и Октябрина! — еле продохнула Зимина.
Все трое еще несколько минут молчали, дивясь, возможно, тайне родительских промахов. Ольга Дмитриевна взяла сводки, подвинула к себе плоскую счетную машиночку с черными клавишами и пошла нажимать-подщелкивать кнопочки.
— Ты идешь? — спросила Людмила мужа, поднявшись.
— У меня еще кое-что.
— Как хочешь, — бросила она и вышла.
— План февраля на двадцать девять тонн ниже, — вздохнула Зимина. — Не выполняем план февраля. Значит, поквартальный не выполним, идем с понижением. Горком голову снимет… — Лицо ее не меняло крутого выражения. Филатов молчал. Смотрел.
— Ты что, не узнаешь? — вдруг вскользь спросила она. — А я в основном такая, Игорь Сергеевич, ты, по-моему, видишь во мне какую-то другую женщину, — неосторожно сказала она, подмахивая, подписывая сводки, утверждая отчетность и одновременно протягивая руку к телефону.
— Отпусти меня, Ольга Дмитриевна, — вдруг сказал, нет — попросил он. — Предлагают место председателя колхоза, — он назвал колхоз километрах в тридцати от Рождественского.
— Что?.. Среди года? Зимой? — Она пыталась понять.
— Ну да, к весне.
— А… Людмила? Что она говорит?
— Людмила останется. То есть пока будет работать здесь.
— Ты решил, мне легче одной?
— Я думаю… нам обоим будет легче. Ну, если не легче, то проще. — Он смотрел на нее грустно, с той ласковой печалью, которую так часто она ловила и которой боялась.
Проще было сделать вид, что не понимает.
— И вот со всем этим, — обвела она широко рукой, — ты меня решил бросить?
— Я решил — уехать, — с тем же нажимом сказал он.
«Он сказал „уехать“, а не „уйти“. Он сказал „уехать“, он сказал „уехать“», — вдруг дробно забилось в ней.
— Ладно, — нахмурилась она. — С «фаворитами» надо что-то делать. — (Про «фаворитов» говорила ему, про смешное это словечко — про что только ему не говорила!) — Я сейчас в Редькино и на торф. После обеда соберемся у «фаворитов».
К двенадцати часам солнце залило мир. Оно золотило, выбеливало снега в синеватой и сероватой дымке. Искрами усыпало поля. Елочки, березы — все в инее, с поволокой туманца.
Володя гнал. От самой конторы Зимина не проронила ни слова. «Почему, почему, когда людям хорошо друг с другом — работается, говорится — почему это должно переходить в какие-то другие отношения? — несвязно думала она. — Разве я даю повод? Или претендую на что-то? „Уехать“! Нет, не уйти, не перейти, а уехать… Значит — бежит? Может быть, слишком вольно веду себя? Но ведь мы привыкли друг к другу! Так друг о друге все знаем! Боится, что… перейду в наступление? Зачем это мне, зачем? Бегите себе на все четыре стороны! — уже оскорбленно шевелилось в ней. — Что же ты понял, что? Отчего увезла твою Людмилу в Ялту? Все это сложно, друг мой, сложненько… А может, просто устал, делу-то конца-края не видно. Или захотелось самостоятельности? Чтобы сам себе голова, сам — думать, решать, отвечать? А не боишься? Ну да, колхоз — не совхоз, в колхозе другая ответственность. Там правление все на себя берет. Уезжай. Уезжай, оставляй меня с фермами, с кормами, с хваленым подрядом — кстати, неосуществленным, с земельными проектами — кстати, неутвержденными! С этим торфом!..»