Фёдор Черенков (Сарычев) - страница 19
И он вспомнил новогоднюю ночь с женой и пасынком — оставшись один, часто ее вспоминал. А еще июль семьдесят девятого года, команда готовилась к Спартакиаде народов, сидела в Тарасовке — в день, когда Федору исполнилось двадцать, заказали роскошный торт в виде футбольного поля, с воротами из шоколада. Жизнь представлялась прекрасной, многое впереди...
А оказалось, она быстротечна и при этом хрупка.
“Какая травма в футболе самая страшная?” — без задней мысли спросит как-то на игре пасынок.
“Денис, наверное, моя...”
Часть 7. После того как ее рассказали
Число москвичей, пришедших на панихиду, превзошло ожидания. Легки на подъем юнцы, но у каждого поколения свои кумиры. Молодые болельщики, на кого в значительной мере ориентируется футбольный бизнес, не больно чтят прежних знаменитостей, чьи звездные годы минули до того, как они родились.
Проститься с Черенковым пришли больше люди среднего возраста и постарше, кого не так просто вырвать из запарки или снять с дивана. Предположу, что три четверти уже не ходят на футбол, и даже не потому, что есть большой экран и десяток спортивных каналов, — живым футболом был для них тот, прежний.
Река мужчин с влажными глазами, струившаяся к манежу спартаковской академии, где был установлен гроб, открыла, что в очерствевшей нашей жизни люди остались чувствительны к настоящему. Не популярность была сутью отношения к футболисту Черенкову — это была любовь.
Мы все умрем. Надежды нет. — губермановские строки.
Но смерть потом прольет публично
На нашу жизнь обратный свет,
И большинство умрет вторично
Очередь на прощание тянулась от метро “Спартак”, и все отведенные часы живая нитка не прерывалась.
Кстати, о метро. Федор часто ездил в подземке — будучи игроком и потом тоже. Последнее время его реже узнавали, не просили автограф, не то что раньше, когда не было проходу.
“Это меня не напрягало. Подходили люди, подсаживались, спрашивали о футболе, ехали две-три остановки... А бывало, замечал, люди смотрят со стороны, но подойти не подходят... Они просто мне давали отдохнуть...”
Теперь, после славы, с неприметным рюкзачком за спиной, он, оставшись один, словно получал подпитку от мелькавшей толпы.
“Без машины лучше. Еду в трамвае — смотрю, как люди одеты. Слушаю, о чем говорят. Чувствуешь жизнь, которая течет вокруг. Мне это необходимо”.
В четырех стенах было трудно, и он тянулся к людям. Однажды его спросили про пылившийся где-то диплом горного института, который он добросовестно и без поблажек писал дома, в гостиницах, на базе. Диплом назывался “Смоло-инъекционное упрочнение горных пород” — что-то пригодилось в жизни? Федор не отшутился, как можно было ожидать: “Встречи с людьми, которые живут трудовой жизнью, куда более суровой, чем наша, футбольная, обогащают”. В чьих-то устах такое прозвучало бы высокопарно, а у него — просто.