— Ты когда-нибудь думал о том, что в твоей матери есть что-то необычное?
— Думал. А то с чего бы ей посещать Гарвена? Но мы не должны позволить ей снова уйти. И, уж конечно, не в больницу. В этом нет необходимости. При нынешних лекарствах, методах лечения и всем прочем.
Пьеру не терпится его спровадить; у него есть другие дела, а возможно, он боится, что отец наговорит лишнего.
— Я думаю о Киле, его настоящая фамилия Мюллер, это основная проблема, — говорит Поль. — Сообщи, если чего надумаешь. Мне просто хочется держать тебя в курсе, Пьер, на случай, если со мной что-то произойдет.
— Не волнуйся. — Пьер смотрит в окно.
Когда Пьер смотрит в окно, он больше обычного походит на мать.
Лампа позади него бросает его тень на складки занавески, и тень падает на положенное ей место. Она повторяет движения Пьера. — Я хочу, чтоб ты, Пьер, имел полное представление о происходящем, — говорит отец. Он следит за движениями сына чуть ли не с робкой надеждой, что высокий молодой человек одним лишь мановением волшебного жезла — своего тела — может управлять происходящим.
— По-моему, я имею представление.
— Да, представление, но полное представление и ничего кроме него, — говорит Поль. — Пьер, это сложный вопрос. Если твоя мать не сможет встряхнуться или прочувствовать, в какое трудное положение я попал с Килем, я окажусь в еще большей опасности, Пьер.
Пьер нервно оглядывается, раздраженно шевелит губами, словно хочет сказать «Что ты мне всё „Пьер“ да „Пьер“?». Чуть погодя он садится и говорит: — Мать не дура. Она всего лишь не впадает в панику.
— Паника! Я не говорю, что ей следовало паниковать. Я говорю, что она могла бы выказать какую-никакую озабоченность. В конце концов, это она его увидела. Твоя мать первой увидела этого человека в обувном магазине. И спокойно мне об этом сказала. Сидела и безмятежно рассказывала, словно речь шла о чем-то бессмысленном вроде пары туфель.
— В туфлях есть смысл, отец.
Полю хочется ударить сына и крикнуть ему, что поганое образование сделало его непригодным для современного мира, а на поганые деньги его матери он мотался по миру, меняя институты истории искусств, где можно было учиться за деньги. Поль кладет ладони на ручки кресла и, по обычным мотивам, какие удерживают человека от насилия на словах и на деле, подавляет это желание. Он говорит: — Она сидит и смотрит в окно. Она хорошо помнит Киля. Помнит, что случилось, когда мы служили в военное время. Она знает, что Киль был двойным агентом и после войны попал в тюрьму. Она слышала, что он умер в тюрьме, а теперь вот встречает его в Нью-Йорке. Но бессмысленно объяснять ей все значение этой встречи — объяснение ей не интересно. Она далеко, и до нее не достучаться. Она смотрит в окно, а я стою, как бакалейщик, который пришел за деньгами по просроченному счету, скажем, к Микеланджело, в то время как тот высоко на лесах расписывает потолок Сикстинской капеллы. Она говорит мне: «Пойди принеси что-нибудь выпить». Вот что она мне говорит. Она с ее мыслями парит высоко, я для нее всего лишь жалкая фигурка далеко внизу.