подземелий, и в моей памяти оставалось только одно: месть Алику Дурову, моему другу
детства, который вместе со своим отцом обрек меня на жизнь убийцы.
Не обращая внимания на тренеров и бойцов, заполняющих узкое пространство, я
свернул в раздевалку, которую занимал раньше. Открыв дверь плечом, я захлопнул ее
после, блокируя весь остальной мир.
В этой комнате было тихо, без шума, даже, бл*дь, в моей голове. Эта раздевалка
заставляла меня чувствовать себя в безопасности.
Пройдя в центр комнаты, я сбросил кожаные туфли со своих ног, чувствуя холод
бетонного покрытия. Откинув голову назад, я стоял в лунном свете, скользящем сквозь
щель в стене, и сорвал галстук. Мои руки тряслись, пока я пытался расстегнуть пуговицы
своей рубашки. Схватив дорогой материал, я сильно потянул, рубашка разорвалась
пополам, клочками спадая на пол.
Моя обнаженная грудь вздымалась от тяжести дыхания. Я пытался успокоиться...
подумать о своей жизни сейчас, вдали от всего дерьма ГУЛАГа, но это было бесполезно.
Подойдя к стене, я прижал ладони к холодному твердому камню и закрыл глаза, пытаясь выровнять дыхание. Но эта комната пробудила во мне старые чувства. Я ощущал
себя, как он — Рейз. Я чувствовал себя бойцом 818. Я чувствовал, что грузинский ГУЛАГ
приносит смерть. Лука, чертов Толстой, был для меня незнакомцем. Князь нью-йоркской
русской братвы был совершенно незнакомым человеком.
Те чувства, как убивать, как правильно расположить мои кастеты, причиняя больше
боли, кружили в голове… и я, бл*дь, принял это. Это было знакомо... это было похоже
на... меня.
Внезапно чья-то рука схватила меня за плечо. Ощущая знакомое нападение
охранника ГУЛАГа, который на протяжении стольких лет использовал меня, избивал, возвращая меня к тому потерянному ребенку, которым я был раньше, я повернулся и
схватил под руку шею подлеца, разбивая его спину о стену. Красная пелена затуманила
мои глаза, я стиснул зубы и поднял его от пола.
Никто не причинит мне боль снова... никогда. Теперь я был сильнее, жестче. Я, безусловно, стал чертовски холодным убийцей.
Ногти сгребли мою кожу; хриплое дыхание наполнило мои уши. Но мои руки
сжались крепче, знакомое ощущение забираемой жизни наполняло меня.
Хрипы сукиного сына в моих руках начали слабеть, и я крепче сжал его, почти ломая
шею. Этот ублюдок умрет. Он не станет больше насиловать меня. Не будет толкать меня в
клетку и заставлять убивать другого невинного ребенка. Я тоже был невинным