Поехали. Девки молодые, вырвались на свободу. В Ленинграде музеи, театры, достопримечательности. Какая там подготовка к экзаменам! Все так и шло, как думала Надина мама. Документы-то отдали в ЛГУ — только лишь в Московском университете конкурс больше. Подружке Надиной было легче — ей и надо-то было, как медалистке, только первый экзамен на отлично сдать — сочинение. Но на нем-то она и срезалась. То ли город на нее так подействовал, то ли преподаватели были так агрессивно настроены к приезжей, только вышло все очень плохо. Написала она сочинение, стала проверять и засомневалась вдруг в одном слове — так ли оно пишется? Спросила у соседа, тот в неуверенности пожал плечами, но покопался у себя за пазухой и протянул Надиной подружке шпаргалку — там, мол, это слово есть. Никогда подружка шпаргалками не пользовалась, опыта не было, тут ее за руку и схватили. И ни оправдания, ни слезы не помогли, поехала вскоре домой. А Надя — ничего, сдала все экзамены, выдержала конкурс и осталась.
Трудно ли было ей одной, маленькой, беззащитной, в незнакомом городе, в общежитии? Трудно, несмотря на то, что работы она не боялась, и воспитана была так, что не до глупостей ей было, распиравших других девчонок. Очень уж скучала она по дому, по семье, по родителям, по Саше с Машей, будто и не было тех трех лет, за которые могли бы ей братик с сестренкой надоесть. Потому и вспоминала с радостью, как нянчила близнецов, потому и мечтала по-прежнему, как своих нянчить будет, потому и на распределении хотела попроситься в Воронеж, благо училась она хорошо, и начинаться распределение должно было с нее.
А тут перед ней возник Пашка, и неожиданно для себя осталась она навсегда в этом случайном, подружкой, и даже не подружкой, а парнем подружки выбранном городе. И Пашу-то она любила больше всего как отца ее будущих детей, но вот не мог он дать ей их. И тогда появились обезьянка, тоска, разлады, ссоры и уговоры «поехали жить в Воронеж», будто там дети лучше рождаются.
Но теперь Надя была счастлива. Теперь забудется все плохое: печали, страхи, одиночество вдвоем, теперь у них будет новая жизнь! — думала она, не догадываясь, что ей предстоит испытать уже в этот так счастливо начавшийся для нее день.
Таня, милая моя Таня! Господи, зачем Ты позволил снова встретиться нам? Или это и было началом мщения за грехи?
Все кончилось постелью, прямо как раньше. А до этого — тоже, как раньше — оплата вперед за удовольствия. Я хотел ошеломить ее своим богатством. Для чего мне еще нужны были деньги — шуршащие властные бумажки — как только не для этого. Я подкатил к подъезду ее дома с шиком, с каким только может подкатить водитель «Жигулей», бравируя не дороговизной машины, а лихостью вождения. Заметил в ее глазах легкое пренебрежение, может, она не любила ездить в советских машинах — откуда я знаю. Моя «шестерка», конечно, не могла соперничать с каким-нибудь «Мерседесом», который, кстати, я хотел ради такого случая приобрести, да вовремя сдержался. Мы заранее условились посидеть в ресторане, и Таня тут же предложила какой-то уютный недорогой кабачок, но я загадочно улыбнулся, затряс головой и направил машину в центр. Я отвез ее в самый дорогой ресторан, в котором цены не кусаются, а просто сжирают содержимое кошельков. Столик для нас был заказан заранее. Готов поклясться: Таня раньше здесь не бывала. Глаза ее заметно расширились. Да и было от чего. Сам я хоть и побывал здесь накануне, слегка закусив на сотню у.е., не мог не поразиться во второй раз и интерьером девятнадцатого века, и сервисом, и изысканностью блюд, и, главное, тем духом истории, витавшим в этой ресторации. Я чувствовал, что у Тани готово сорваться с губ: «Помнишь, когда мы были молодыми, у тебя не хватило денег…» — но она сдерживалась, боясь напомнить мне о том, что я сам и не собирался забывать. То-то она напряглась, когда официант принес счет, а я достал свой бумажник.