— Я насчет твоих отношений с Леной Устиновой…
Комов так растерялся, что даже не нашел, что сказать. А Юдин, поднявшись и вручая ему пуговицу, продолжал:
— Вас видели в лесу, гм… в таком положении… Мать ее, Софья Петровна, говорит, что Леночка переживает, плачет по ночам…
— Кто это сказал? — сдерживая себя, спросил Комов.
— Наши женщины. Они уже были у Софьи Петровны, разговаривали с ней, просили меня побеседовать с тобой, как с человеком и коммунистом, — закончил Юдин и, надев очки, посмотрел на Комова. — Ты же знаешь, женщины у нас народ активный, — после паузы добавил он.
— Это мы с тобой, Юдин, виноваты в том, что «активность» наших женщин ограничивается нездоровым интересом к чужой жизни. По каким-то неписанным законам в течение всего лета до глубокой осени мы не ведем воспитательной работы среди жен офицерского и сержантского состава. Даже курсы кройки и шитья у нас работают через пень колоду…
— Подожди, Анатолий Сергеевич, — перебил его Юдин. — Если ты хочешь поставить на бюро вопрос о работе среди женщин — не возражаю, обсудим и примем решение. Но при чем здесь Лена Устинова?
— Между мной и Леной Устиновой ничего не было, — невольно повысив голос, сказал Комов. — Я отношусь с глубоким уважением к семье Устиновых и люблю…
— Любишь? — переспросил Юдин и с нескрываемым интересом посмотрел на замполита.
— Да, люблю! — резко повторил Комов. — Не понимаю, Юдин, откуда у тебя это ханжество?! Да, люблю, черт возьми! Я живой человек, и мне свойственно все живое. Боятся жизни только ограниченные тупицы, ханжи и лицемеры! Не беспокойся, Юдин, нормы общественного поведения для меня не менее обязательны, чем для других. Я об этом хорошо помню.
Вспыхнула красная ракета — это был сигнал к окончанию летного дня.
Комов стремился к тому, чтобы летчики не отрывались от своих экипажей. Техники смотрят на уходящий со старта автобус с понятным чувством обиды: они приходят на аэродром зачастую глубокой ночью, а уходят тогда, когда их командиры уже давно отдыхают дома. Зная об этом, Комов проследил за тем, чтобы командиры дали замечания техсоставу. И в то время как техники заканчивали послеполетный осмотр, их командиры в штабе заполнили документацию, провели разбор и получили оценки, затем вместе с техниками поехали на речку купаться.
Астахов на аэродроме избегал Комова и на речке держался в стороне, стараясь не попадаться на глаза замполиту.
Возвращаясь с купанья, первую остановку машины сделали подле городка.
Евсюков перелез через кузов, спрыгнул на землю, и, увидев прошедшую мимо санитарную машину, вспомнил свой разговор с Ярцевой на аэродроме. Он сунул руку в карман комбинезона, но… записки в кармане не оказалось. Техник обшарил все карманы тужурки и брюк, но записки нигде не было, хотя он хорошо помнил, что положил ее в правый карман комбинезона. Все еще оглядываясь, словно он мог уронить ее, эту записку, здесь, на дороге, и фальшиво насвистывая «Одинокую гармонь», Евсюков медленно пошел в городок. Закуривая на дороге, он уронил пачку «Астры», нагнулся, чтобы собрать рассыпавшиеся сигареты, и вдруг вспомнил, даже присев от неожиданности: десять дней назад, возвращаясь из города поздно ночью, он обнаружил на своем столе большой пакет, завернутый в газету. Поверх пакета лежала записка, написанная на таком же желтом листке бумаги, тем же косым и острым почерком: «В день рождения от друга».