К аборту ее, учительницу младших классов, побудили квартирные условия. С мужем и сыном теснятся в двух маленьких комнатках. Очередь на новую квартиру не двигается десять лет. Денег на новое жилье им с мужем, тоже педагогом, никогда не скопить. Она беременна девочкой, о которой мечтала. И этот аборт — тяжелейшее для нее несчастье.
Ее переложили на операционный стол, как музейную статую. Она недвижна, отрешена, позволяет умелым санитаркам распоряжаться своим телом. Укол, который ее усыпляет, ничего не меняет в позе, дыхании, выражении лица. Она омертвела задолго до того, как явилась сюда. В тот момент, когда решилась на заклание дочери.
— Поехали! — по-гагарински хмыкнул хирург, начиная очередной космический старт с целью погасить неродившееся светило.
Снова изогнутое, как сверкающий бумеранг, зеркало. Жестокие, раздирающие лоно расширители. Кюретки, отточенные, как стамески. Жуткая чмокающая трубка насоса, по которой в сияющий контейнер бежит малиновая жижа. Алый язык крови в металлическом желобе. Хирург старался, тяжело дышал. Неутомимо вгонял в нее железо. Вбивал костыль в разъятую матку. Чтобы там, на кровавом пустыре, больше никогда и ничего не рождалось-только груда ржавых гвоздей и обрывок колючей проволоки.
Сарафанов ужасался, с отвращением и ненавистью думал о еврейских адвокатах и ревнителях «европейских ценностей», что требуют запрета на смертную казнь, в то время как их соплеменники в белых халатах, от Смоленска до Владивостока, неутомимо, без суда и следствия, с яростью царя Ирода, избивают русских младенцев. Под трехцветным флагом и двуглавым орлом, под словеса о «великой России» работали гильотины, на которых изрезались миллионы не родившихся чад.
Женщину, белую, мертвенную, увозят на катафалке. Она красива и недвижна, как статуя. Ее поставят на могиле убитой дочки.
Третья женщина — вылитая кустодиевская красавица. Нежно — розовая, светящаяся, с необъятными бедрами, с млечными пышными грудями, на которых набухли лиловые, словно сочные сливы, соски. Лицо округлое, румяное, доброе, с синими теплыми глазами, с пунцовыми губами и милыми смешливыми ямочками. Волосы густые, соломенной копной, перевязаны шелковой ленточкой, спадают тяжелыми литыми прядями на широкое, чудесное плечо. Поставь рядом с ней блюдо с плодами земными, посади на перину с пестрыми подушками, принеси фарфоровый чайник с нарядным золотым петухом, окружи все это дорогой золоченой рамой — и выставляй как чудесный образец русского искусства незабвенных двадцатых годов.
Однако живот ее был непомерно велик. От крупного припухшего пупка до светлого, нежного лобка пролегла смуглая полоса материнского пигмента, какой проступает на теле роженицы на последних месяцах беременности. Само появление ее было необычно. Вместе с ней, слегка придерживая каталку, входил человек в белом халате, лысый, остроносый, с зоркими въедливыми глазами под двойными окулярами. Походил на остроклювую внимательную птицу с набухшем зобом. В руках его находился блестящий цилиндр. Посетитель и хирург обменялись доверительными взглядами. Произнесли несколько слов на непонятном наречии. Женщина на каталке вздохнула, волооко посмотрела на хирурга: