На следующее утро я проснулась от холода, в одиночестве. На полу было написано углём «НЕ ВЫХОДИ!» — приказ или мольба. На улице больше не стреляли, лишь истошно голосили вороны, но мне стало жутко… Я подумала, что нас нашли, и чтобы меня не поймали, Ранди решил пожертвовать собой. Какая ещё необходимость могла его выгнать в такую рань на мороз?
Я прождала его целый день (вечность), прежде чем поняла, что он не вернётся. На этот раз мой проверенный метод не сработал.
В итоге, голод и надежда выгнали меня наружу. Возможно, решила я, он где-то совсем рядом, и ему нужна моя помощь. Я подползла к засыпанному выходу и оглядела пустую сумеречную улицу. Сдвинув один из камней, я выбралась из убежища, пообещав, что вернусь через пять минуточек. Просто осмотрюсь…
Как оказалось, вернуться туда мне не придётся.
Эту войну впоследствии назовут героической. Сколько масштабных боёв, славных подвигов и грандиозных побед. Любой ребёнок из Рачи мог рассказать о другой войне. Рассказать так, что любого генерала стошнило бы.
Я не видела столько живых людей за всю жизнь, сколько увидела мёртвых в один день, когда вылезла из убежища.
Под ногами хрустел красный лёд, по которому катались гильзы. Звенящее перекати-поле. Золотые «намизинечные» напёрстки. В тот раз я крепко задумалась над тем, что размер и внешний вид зачастую не играют никакой роли. Пуля по сравнению с человеком ничтожна, но едва ли человек мог с ней спорить.
Подняв голову, я в этом убедилась. Оккупанты развесили дела рук своих на фонарях по всей улице, как гирлянды. По трупу на каждом столбе. Обледеневшие тела качались на ветру и звенели.
Не знаю, почему на меня произвело это такое впечатление… эти повешенные мёртвые. Если не в земле, то хотя бы на земле. С мёртвыми на земле уже смирились. А тут вдруг в воздухе, на фоне неба… Трудно объяснить. Это было что-то противоестественнее самой смерти. Это выпячивание чужих страданий.
Я пошла по «аллее», заставляя себя останавливаться у каждого фонарного столба и разглядывать лица. Знатный квартал стал кварталом Повешенных. В этом и было самое страшное: что всё это — родное, и ты помнил, каким всё было раньше. От этого ужас становился ещё ужаснее. Летом разглядывали клумбы, а теперь — мёртвых. Это судья с женой, а это губернатор и его жена, а это их дети…
Эти изменения коснулись и святая святых города — моего дома. Он стоял, как и прежде, высокий и гордый, почти целый, а внутри него, как болезнь, кишели «чёрные». Он напоминал только-только издохшего племенного жеребца. Всё ещё красивый, но от этой красоты тошнило.