Не знаю, как она стояла.
Я смотрел то на кружащиеся пары, перемещающиеся по кругу, то на шею Гавроша, напряженную и хрупкую. Если мне и хотелось сделать хоть что-то в этот миг, то тронуть ее там, где тонкий ручеек волос заканчивается, под самым затылком, превращаясь в почти невидимые волоски на коже. А потом и ручеек иссыхает, растворяясь на загорелом плато…
Пары готовились к взлету. Особенно те, в которых платья были красными как кровь. Да, красные платья, развевающиеся в такт мелодии. Они цепко держали взгляд, не разрешая оторваться. Икры креолок мелькали в стройном и правильном ритме.
Мелодия постепенно стихала, я чувствовал, что Гаврош слабеет. Инструмент тянул ее гирей к Земле. Она хотела победить притяжение, но слабела не только шея, пальцы отказывались слушаться.
Я помню только картинку, ничего кроме картинки. Шелк, кружащийся в свете факелов и пальцы, бегающие по клавишам.
Прошло еще две минуты, и вдруг на площади воцарилась тишина.
То ли пауза, то ли затишье перед бурей, то ли еще что-то более значительное.
Кто-то кашлянул, потом что-то крикнули из переулка справа.
На другой стороне площади тоже была тишина.
Темноволосый в шляпе опустил инструмент и пошатываясь сделал шаг в сторону и шаг обратно. Потом он опустил бандонеон на землю и лег рядом, подставив лицо лунному свету.
Гаврош тяжело дышала, я видел лишь надувшуюся шейную вену и плечи, то поднимающиеся, то опускающиеся в такт тяжелому дыханию.
Испарилось секунд пятнадцать. Танцоры замерли, лишь одна седовласая пара, кружила и кружила, без музыки и слов, и стук их каблуков был единственным, что можно было услышать в тишине.
Слух неожиданно стал различать множество звуков, доселе ускользающих. Факелы потрескивали в кромешной тьме, освещая площадь. Вдалеке прогудел мотоцикл. Но люди молчали. Все.
Стук четырех каблуков отдавался гулким дробным эхом – раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре.
А потом Гаврош возьми, да и начни на чистом русском:
Я хочу чёрное платье,
Подари мне чёрное платье.
Чёрное платье из ситца,
Оно будет долго носиться.
Со штрипкой на бёдрах, проймой впереди
И маленький бантик на левой груди.
– Все, пипец, проиграли, – подумал я, петь же нельзя.
И такая тоска вдруг накрыла. Словно та самая тьма, пришедшая когда-то со Средиземного моря… и накрывшая город.
Стало жалко Гавроша, ее жажду побед. Сейчас нас сольют, и мне придется ее успокаивать, даже жалеть. А этого делать я не умею и не люблю. Я уже подбирал слова, как это может происходить, вот мы летим в самолете, она у окна, и смотрит то на облака, то на крыло. И по щеке катится слеза, а она не поворачивается, чтобы слезу не было видно.