Отроки все были взрослыми и уже проходили испытания, без чего не получили бы жениховские пояса. Обычаи этих посвящений в родных их краях – у Велеба это было поозёрье Ильмеря, у других – земли разных колен Дулебовых – несколько различались, но основу имели общую. Зорнику и двоим Путиславичам помогало более хорошее, чем у троих пришлых, знание местности, но Велеб был уверен, что уж с такой малостью, как отыскать в лесу ручей, он справится.
Времени у них был один день – от восхода до заката. Выходить каждый мог по своему разумению, и не имело значения, кто проберется в Невидье первым. Благожит обещал, что все, кто туда дойдет, окажутся в равных условиях. Как поняли кияне, просто дойти туда и обратно за один день было доступно и женщине, а значит, местная «Навь» располагалась не так уж далеко и никаких гор стеклянных на пути не лежало. Поэтому Велеб не спешил, заставляя себя идти ровным шагом и держать мысли в покое.
И если это не совсем получалось, то виной тому были не предстоящие испытания. Все в нем трепетало от волнения при воспоминании о прощании на заре. Княгиня Эльга проводила его как сына, хотя для родной матери Велеба она, будучи старше его всего лет на десять-одиннадцать, была слишком молода. Но настоящей его матери, Веленеге, Доброчестовой дочери, в день его появления на свет было всего четырнадцать. В детстве его и ранней юности родичи – Межана, баба Уманя, да и сам отец – часто говорили с ним о ней, рассказывали, как молода и красива она была, какой лаской и миром дышало ее чистое лицо. Останься она жива – сейчас могла бы быть такой же, как Эльга. Почти такой же… У Веленеги не было таких глаз, будто у вилы – серовато-зеленых с голубым отливом, блестящих, как свет утра на водах лесного озера. А самое главное, у нее не было такой могучей удачи, как у Эльги, племянницы Олега Вещего. Поэтому она умерла, дав единственному сыну жизнь и долю, а Эльга осталась жива. С первого дня Велеба в Киеве, три года назад, Эльга была с ним ласкова и приветлива, и оттого Велеб невольно переносил на нее часть своей тоски по незнакомой матери – той, что раньше возлагал на образ вилы, однажды покормившей его, на воспоминания о стрыине Межане и других женах, помогавших его растить. Этим же утром эти три главных образа – родной покойной матери, невидимой вилы и киевской княгини – слились в его глазах воедино. Женщина, что вручила ему жениховскую шапку и поднесла чашу на удачу, поцеловавшая его с материнской лаской, была для него и матерью, и покровительницей из невидимого мира, и княгиней – владычицей мира видимого. Ощущение любви ее заливало душу солнечным светом и ожиданием близкого счастья.