– Надо гонцов посылать, рать собирать! Князь старейшин на совет созвал, но я так слышал, сражаться желает.
– А чего же еще? – Будим повернулся к ним.
– Ну, бабка говорила… – Лоб повел плечом, – может, если Киев дани хочет… если легкой, то…
– Пусть выкусит! – Будим знаком изобразил то, что Киев получил бы от него вместо дани. – Дань ему! Может, баб в повозку запрячь, а девицами нагрузить?
– Там еще хотят послов к Святославу послать. Спросить, чего хочет. Ведь только зимой виделись с ним, мир у нас, а он вон что…
– Да всех нас он хочет холопами своими сделать, как древлян! – горячо перебил приятеля Лелёшка. Глаза у него горели при мысли о близкой войне. Это было все равно что однажды проснуться в старинном предании. – Только мы ж не такие! Мы так просто не сдадимся! Мы за себя постоим!
– Надо тебе, Будим, скорее в Хотимирль возвращаться! – подхватил Лоб. – Побежим сейчас все по весям, по волостям, будем народ собирать.
Княжич молчал, следя глазами за уткой, что вновь показалась со своим выводком из камыша, и будто не слышал.
– Будим, ну ты чего? – Лоб передвинулся так, чтобы увидеть его лицо. – Обиделся? Ну, побранил отец, с кем не бывает? Не прибил даже, добрый он у тебя. Он уже не серчает, сам же позвал…
– Он не серчает! Зато я серчаю! – негромко, с досадой бросил Будим и опять отвернулся. Здесь, в лесу, где «волколаки» по обычаю были свободны от человеческих законов и жили по своим собственным, он мог себе позволить такое непотребство, как гнев на родного отца. – Выдумал невесть что! Из дому, говорит, погоню, будешь в лесу три года сидеть, до самой женитьбы! Да я, может, сам дома жить не хочу, на весь век в лесу останусь, если ему такой сын неугоден! Пусть других родит себе, поугодливее! А меня пусть лучше зверь задерет, чем я буду с ним жить! Осрамил перед… – в мыслях его вновь мелькнула Карислава, – перед всем домом, всем родом осрамил!
– Синеборские отроки баяли – у них одного так отец вовсе из дома выгнал, он к мачехе яйца подкатывал, – хмыкнул Лелёшка.
– Да не подкатывал я никуда, дурак ты! – Будимир в досаде пихнул его в плечо, так что Лелёшка опрокинулся на песок. – Она моей матери сестра родная, та же мать! Я кто, по-твоему, себя не помню совсем? Или я не человек, а так, крыса подпорожная? Темник[12], под кустом подобранный?
– Ну, поблазнилось ему что-то, погорячился, да отошел, – примирительно заметил Лоб, пока приятель отряхивался.
– Я не отошел! – Будим схватил с песка обломок трухлявой ветки и с досадой швырнул в воду.
Утка снова метнулась в камыши.
– Да ведь пора такая – не до обид. Вот-вот война…