Зуб глотал жидкую пресную слюну и косился не кошелку, подумывая, не перейти ли по крыше на другой вагон, чтоб не мучиться вот так! Зря он решил не есть сегодня. Надо было хоть пончик какой-нибудь купить.
Оттого что рядом сидел человек (да и не совсем еще человек), в гнусности которого не приходилось сомневаться, Зуб решил с ним не церемониться. Придав голосу как можно большее безразличие и отведя глаза, он сказал:
— Дай-ка чего-нибудь пожевать.
Зуб потом может поклясться, что говорил не он. Говорил его изголодавшийся, одуревший от постоянных мучений и начинающий враждовать с головой желудок. Желудок определенно потерял всякую совесть.
— Ты чего, голодный, что ли? — повернулось к нему недовольное пучеглазое лицо.
Зуб промолчал. А паренек не спешил раскрывать кошелку. Сунул в рот остаток шаньги, вздохнул и промямлил:
— Ты извини, но бабка и так заподозрит. Я на базаре все помидоры толкнул, что мать положила.
Зуб начал густо краснеть. Как он мог у этого скряги!.. Говорят же, что язык — враг. А желудок вообще предатель.
— Чего раньше-то не сказал, я б тебе половину шаньги отломил, — извиняющимся тоном продолжал паренек. — Сидел, молчал…
Стыд уступил место злости. Она с такой силой закипела в груди, что натруженные Зубовы руки начали подрагивать. Он уже не ругал свой язык. С языком все в порядке. Это с экономом с этим не все в порядке! Взять бы его сейчас за шкирку!..
Эта мысль острой спицей вонзилась в мозг: взять бы его… А дальше?
Зуб смотрел перед собой расширенными глазами. Дыхание стало прерывистым. Он в эту минуту боялся сам себя — злого, напружиненного.
А паренек ничего этого не замечал. Он ковырялся в кошелке, оценивая ее содержимое.
— Точно, заподозрит бабенция, — повторил он и, подражая бабкиному голосу, сказал: —Ты, сизокрылышек, не растерял чего-нибудь по дороге?.. Матери еще брякнет когда-нибудь. Так что извини.
…За шкирку, и!.. Нет, это невозможно. Он на это не способен. Бред собачий. Это брюхо бредит, не голова. Он что, судья этому гнусу? Попробуй-ка сам сигануть с крыши, каково будет.
Зуб как-то обмяк. И сразу задрожал всем телом. Должно, от холода — солнце совсем скрылось Или потому, что отделался от страшной мысли, не дал ей перейти в руки.
«Надо уйти от греха, — подумал Зуб и поднялся. — А то он начнет рассказывать, как бабку свою грабит».
Он хотел сказать на прощанье, что не очень-то, мол, нужны ему какие-то там шаньги, что он просто решил проверить жлобскую натуру. Но злость нахлынула новой волной. Она не дала ему притворяться и врать.
Хищно оскалившись, Зуб дико вдруг заорал, не помня себя: