– Воительница, сильная, как молодая кобылица, прекрасная как солнечный рассвет, щедрая, как море…
Девушке стало горько.
– Желаю тебе счастливого замужества, – сказала она, – сообщи, когда будет твой праздник, я пришлю вам подарки.
Рашид вскинул на нее удивленные глаза, закусил губу, но ничего не сказал. Лукреция не стала длить боль – встала, быстро отряхивая просторное местное одеяние и махнув на прощание рукой вернулась в свои комнаты.
Остаток дня принцесса провела в своих комнатах, повелев фрейлинам читать ей вслух письма и надиктовывая ответы. «Почтовый день» растянулся до заката, потом принесли традиционное приглашение на ужин к Ее Величеству, и дамы вздохнули с облегчением. Никто из них не знал, что огорчило принцессу, и внешне Лукреция держалась спокойно, но фрейлины на себе испытали, что значит «забыться в работе».
За пол дня дамы исписали четверть стопы[2] бумаги, расплавили на печати две палочки сургуча, использовали четыре пузырька чернил и переломали невиданное количество перьев. Курьер из числа воинов охраны, которому было поручено отвезти почту принцессы с недоумением смотрел на ящик, который ему вынесли, ведь обычно почта помещалась в шкатулке, которую можно было уложить за пазуху.
Вечером, собираясь на ужин у огня Лукреция велела подать свое собственное нарядное платье. Сливочно-белое, с золотистой отделкой, его пошили для помолвки, но принцесса ни разу не надела его в Азуре. Расправляя чуть слежавшиеся складки, девушка просто кипела от непонятной ей ярости: пусть красивую ткань испятнают ожоги костра, пусть тонкое кружево разорвется от колючих веток! Она больше не увидит Рашида и эта боль кажется ей куда большей печалью, чем сожаления о будущей порче платья.
Фрейлины молчаливо переглядывались, но не осмеливались нарушить сосредоточенность повелительницы. Они уже не раз убеждались – здесь, в пустынном городе, принцесса очень изменилась, стала спокойнее и строже, переняв внешнее поведение благородных воительниц. И в тоже время она стала свободнее выражать свои эмоции, резче высказывать мысли, чаще отстаивать мнение по любым вопросам, даже по тем, которые в Тистании традиционно считались «мужскими».
Вечером у огня было на удивление шумно. Под раскидистым деревом сидели юноши, закутанные в покрывала, и негромко наигрывали на музыкальных инструментах, которые здесь почитались «гаремными» – дудочки, флейты, что-то похожее на скрипки. «Женскими» считались барабаны всех размеров, горны, бубны, и вообще ударные.
Едва Лукреция вступила в освещенный круг, королева заметила ее, встала и сделала знак рукой, призывая всех к тишине: