— Входи, Босьо, — сказал Генерал, ничуть не удивившись.
Он пригласил его сесть, и Босьо сел на лавку рядом с составленными пирамидой винтовками, покрытыми сверху брезентом, и большой гильзой, подаренной Генералу на память Вторым артиллерийским полком.
Генерал был в накинутом на плечи кителе без погон и белой рубашке без воротничка, волосы у него были совсем седыми, а вокруг светлых, вопрошающих глаз залегли черные тени. Он улыбнулся, глаза его увлажнились и еще больше посветлели.
— Как поживают твои птицы, Босьо? — спросил Генерал.
Босьо кивнул — мол, хорошо поживают. Птицы есть птицы, они вольны перелетать с места на место, пока не найдут человеческое жилье с крышей и трубой, где можно свить гнездо. Он кивнул за всех своих птиц: и мухоловок, и горихвосток, и похожих на цыган воробьев, и голубей, и аистов, и горлиц, прилетевших третьего дня, и за петуха с оранжевыми перьями, и за его пятерых белых курочек, и даже за часы кивнул Босьо и подумал: «Как будто важно, сколько времени, когда нет людей и мелодию часов должны слушать и учить наизусть птицы!»
Генерал все это понял, и улыбка его погасла.
— Эх, Босьо!.. — вздохнул он и продолжал мягким, позабывшим генеральские нотки голосом: — Никогда я не забуду ту нашу встречу на винограднике, когда мы сошлись на одной тропе. Ты еще нес большую пустую баклагу, шел за водой, а я сидел на камне и смотрел на спавших под орехом баб. Помнишь?
Босьо кивнул.
— Я каждый день думаю о тебе и все время вставляю тебя в то, что пишу. И хотя ты вроде бы от меня отвернулся, я все равно вижу твое лицо, да и всего тебя целиком вижу, и слова, которые ты держишь в себе, слышу. Пишу и никак не могу выразить самую твою суть. Вот сейчас я опять писал о тебе. Хочешь, прочитаю?
Босьо снова кивнул.
Генерал взял несколько страниц из стопки и, надев очки, принялся читать:
— «Тогда я велел посадить его на трое суток…» — Генерал поднял очки и пояснил: — Это я про лейтенанта Рогачева, которого я тогда наказал. Подожди, вот здесь начинается про тебя: «…и он со мной не разговаривает, ведь он снова перестал говорить после того, как понял, что не сможет найти то единственное слово, которым можно было бы выразить все, — я еще тогда его спросил, что это за слово, а он ответил, что не знает. Очень мне хочется как-нибудь спросить бабку Воскресю, не знает ли она это слово, хотя наверняка не знает, потому что бабка Воскреся занимается не словами, а родами и погребениями. Может, и Босьо поэтому всех расспрашивал, а у нее не спросил. Вижу я, что он мучается, но чем я могу ему помочь! Так мы и разминулись на мосту-качелях, как бы отвернувшись друг от друга, а ведь были когда-то друзьями, да и сейчас оба ищем: он — единственное сокровенное слово в молчании, а я — единственное сокровенное молчание в словах. Вот я и подумал: не есть ли слова — молчание и молчание — слова; и очень мне захотелось пойти к Босьо, оторвать его ненадолго от его птиц и сказать ему все это. Но я не иду, потому что боюсь, что я его только запутаю, ведь я уже не умею отделить настоящее от прошлого и прошлое от будущего и, с одной стороны, описываю действительные случаи из моей жизни и свои собственные рассуждения, а с другой — такие, каких никогда не было и не будет.